Возвратный тоталитаризм. Том 2

5. В более общем теоретическом плане приходится делать вывод о том, что эволюция тоталитарных режимов ведет не к демократизации (если только нет внешних условий и предпосылок принудительного изменения системы господства, как это было в Италии и Германии после войны, или отпадения Восточной Европы, взятой под контроль западными институтами), а к рутинизации господства, к простому или сокращенному воспроизводству институциональных систем этого типа, длительной стагнации и общества, и экономики, лишенной внутренних источников роста. Его основа – сложившийся повседневный порядок, совокупность тысяч устойчивых и привычных взаимодействий людей, у которых просто не возникает представления о возможности иной системы организации жизни. Каждое отдельное обстоятельство – сервильность и ограниченность элиты (готовой уговорить себя, что отказ от демократии и обслуживание власти – это вынужденный выбор, что это даже меньшее зло, чем могло быть), негативный отбор во власть людей определенного рода – серых и циничных, но лояльных и готовых к выполнению любого приказа сверху, алчность и жестокость власти, не встречающей сопротивления, последовательно разрушение солидарных отношений в обществе, невозможность идеи общего блага, ограниченность социального альтруизма ситуациями экстремальной угрозы, безальтернативность вариантов существования основной массы населения – все это по отдельности и у всех вместе и создает ту систему обстоятельств и мотивов адаптивного поведения, которые определяют инерцию тоталитаризма в его консервативной стадии.

«Человек советский» в условиях перемен: к истории одного исследования[302]

Я считаю антропологию псевдонаукой.

Если верить ее определению человека,

Мир перенаселен.

Станислав Ежи Лец

Некоторые предварительные и глубоко личные замечания

Я считаю своим долгом постоянно, при любом поводе напоминать, говорить о научном значении работ Юрия Левады и в первую очередь – о его теории «советского человека» как несущей конструкции советского тоталитарного режима и условии его воспроизводства или модификациях уже после краха советской системы. Это центральная тема всех его размышлений. Проблема устойчивости репрессивных социокультурных систем занимала его почти всю жизнь, к ее решению он шел очень давно, еще в советское время написав целый ряд статей, в которых он разбирал аналитические и объяснительные возможности различных теоретических инструментов – концепций, теорий, включая структурно-функциональный подход, различные системные и антропологические модели, используемые в разных дисциплинах[303]. Конструкция «советского человека», по его мысли, соединяла различные теоретические системы разного уровня генерализации – от макросоциетального до теорий среднего уровня и их верификации в практике эмпирического социологического исследования. Поиск решений проблемы такого рода, конечно, был мотивирован не чисто научным интересом (своего рода академической «игрой в бисер»), а совершенно определенной, осознанной и продуманной этической и гуманистической позицией. По разным причинам – трудностям понимания, социальной неготовности, нежеланию понимать, из-за оппортунизма, страха и тому подобного – российское образованное сообщество оказалось не способным к восприятию его идей и разработок. Первоначальное отсутствие интереса (при общем внимании к его публичным выступлениям и оценкам текущей ситуации) сменилось глухим сопротивлением или полным неприятием. Отторжение, как я его пониманию, связано прежде всего с его взглядом, лишенным иллюзий и мелодраматического пафоса, на российское общество (и человека), даже в первую очередь – образованного человека, который болезненно задевал нашу публику[304]. Не в силах оспаривать саму эту оценку ученого, оппоненты отвергают концепцию советского человека, не слишком задумываясь об аргументах. Чаще всего они заявляют, что это плод интеллигентских разочарований в результатах реформ, что это не результаты «настоящих» эмпирических исследований, а ценностные суждения и прочие благоглупости, на которые сегодня очень щедры представители «креативного класса» или «постсоветского поколения».