Возвратный тоталитаризм. Том 2

Более полувека, начиная с 1910-х и вплоть до начала 1970-х годов в разных сферах социальной мысли шел трудный процесс осознания, что в основе гуманитарных наук лежат представления о человеке, сложившееся в рационалистической культуре позднего Просвещения. То, что было одним из важнейших достижений Европы Нового времени – универсальное представление о «человеке вообще», лишенное сословных, этнических, локальных или временных, институциональных или групповых значений, стало ограничением собственно эмпирических исследований, которые наталкивались на ставшие догматическими и нормативными определения сущности человека. В разных странах этот процесс шел с разным успехом и интенсивностью, временами приостанавливаясь из-за социальных катастроф, но в целом он уже не прерывался. Так, например, в философии феноменологическая революция, инициированная Э. Гуссерлем, поставила под вопрос «естественность» научных установок, озаботившись анализом связей эпистемологических средств и «жизненного мира», что стимулировало (уже в частных дисциплинах – философии и методологии науки, социологии знания, социологии идеологии и др.) изучение культурной (исторической) обусловленности языка науки, анализ динамики научных парадигм, истории идей, форм рациональности и пр. Наряду с государственно-политической историей или историей выдающихся людей возникла история повседневности, техники и тому подобного; крупномасштабные теоретические проекты в социологии или макроэкономике дополнились социологией повседневности (а также социологии идей или понятий, эмоций и др.), этнометодологией, исследованиями микроэкономики и т. п. Признание успехов школы «Анналов» шло параллельно с ростом интереса к герменевтике, бурным развитием школы «рецептивной эстетики», «критического рационализма», с ренессансом идей М. Вебера и Г. Зиммеля в немецкой социологии, возобновлением внимания к интерпретативной культурологии К. Гирца или работам Н. Элиаса, его описаниям техник цивилизирования, пробуждению нового интереса к работам М. Хальбвакса и т. д.

В отечественной науке этот процесс начался с очень большим опозданием, шел очень неровно и, в сущности, с сомнительным результатом. Совпав по времени с освобождением от советского догматического марксизма, процесс рецепции западной теории и методической критики оснований гуманитарного знания был приостановлен или фактически замещен «постмодернистским» релятивизмом. Если не считать отдельных ученых, а также все еще довольно редких у нас реферативных пересказов или переводов зарубежных работ, посвященных этой тематике, предметные или дисциплинарные представления о человеке в целом не часто являются предметом специальной теоретической и методологической рефлексии, и уже тем более – не являются предметом продуктивных научных дискуссий. Концептуально эти вопросы не выделяются в особую область научной работы.

Как правило, в каждой области науки используются две-три самых общих модели человека, фиксирующих аксиоматику дисциплины. Будучи априорными посылками эмпирической работы, они играют роль пределов объяснения, а потому максимально защищены от критического анализа и разбора. Перечислим некоторые из них.

В этнографии или культурантропологии это будет преимущественно носитель традиции

, то есть полностью социализированный индивид, представляющий собой идеальную конструкцию ритуализированных механизмов передачи полноты сведений, интересующих этнографа: мифов, магических приемов, запретов, обрядовых предписаний. Методологической доминантой ее будут значения «традиционного действия», из множества которых исследователь затем аналитически выстраивается «примитивное» или «архаическое» традиционное сообщество.

В филологических науках такой базовой конструкцией будет служить роль «писателя» (автора) в качестве сниженной романтической фигуры «гения», производителя эстетических норм и их интерпретаций, или его двойника, идеального читателя – литературоведа, критика, которому «открыта» и «доступна» все полнота исходного замысла художника (таким примерно образом вводится методологическая презумпция смысловой системности художественного текста). Отсюда возникает соблазн рассматривать историческое поле литературы как множество всем известных цитат, как пространство интертекстуальности, своего рода калейдоскоп литературных реминисценций, подчиняющееся лишь правилам опознания «цитаты» (таков литературоведческий «структурализм»).