Возвратный тоталитаризм. Том 2

Сегодня, употребляя слово «душевное благородство», «высокие чувства», мы не видим за ним ничего, кроме стертой метафоры. Но стоит возникнуть вопросу: «Почему используется именно такая лексическая форма?», как единственной возможностью дать ответ на него оказывается необходимость обратиться к истории понятий, к социогенезису этих выражений, проследить, как, собственно, происходил процесс распространения, заимствования другими того, что считалось четко социально маркированным, иерархически определенным, групповым или даже сословным. То же самое следовало бы проделать и в отношении других форм поведения, настолько утративших свои социальные и групповые признаки, что мы уже не способны видеть в них совершенно определенные исторические или социальные механизмы взаимодействия.

В экономических дисциплинах основные усилия интерпретатора обычно сводятся к демонстрации «рациональной» мотивации действующих лиц, то есть к использованию в качестве схемы объяснения материала конструкции «экономического человека», преследующего свои интересы. Поэтому такие проблемы, как «доверие», «потребительская ценность», «солидарность», «родительская любовь», «страхи» или, напротив, «оптимизм», «уверенность» здесь выступают лишь в качестве «эмоциональных», то есть иррациональных компонентов поведения, пределов экономически оправданного рационального объяснения.

В социально-политических дисциплинах схема «политического человека» предполагает ограниченный набор интерпретаций коллективной солидарности или оснований авторитета, условий подчинения и т. п. Такого рода конструкции действия обладают наибольшей очевидностью в нынешних обстоятельствах, поскольку они выступают в системе репродуктивных институтов (школы, университетов) как нормативные образцы рационального действия, а потому и воспринимаются особенно убедительно. В обычной («нормальной») ситуации исследовательской работы эти конструкции действия рассматриваются как пределы возможного выбора средств аргументации.

Таким образом, в каждом случае дисциплинарная модель или модели «человека» (поскольку их может быть и две, и три) представляет собой проекцию исследовательских задач и установок на ограниченную сферу материала, подлежащего объяснению. Но такой ход мысли предполагает принятие разнообразных факультативных описаний или «иррациональных» (в отношении основной схемы) мотивов – признание важности разного рода верований, аффектов, страстей, желаний, ценностей, творческих прорывов, инсайтов, но также и суеверий, табу, комплексов, образующих неисчерпаемый каталог феноменов «человеческого», трактуемого как неинструментальное, самодостаточное или самоценное поведение. Редукция к такого рода значениям чаще всего представляет собой предел дисциплинарной работы специалиста в той или иной области социально-гуманитарного знания. Например, таким будет банальное указание историка на параноидальные черты характера Сталина, служащие принятым пределом «объяснения» причин или конкретных деталей практики террора в советское время. В лучшем случае здесь возможно продолжение объяснительной работы, но уже специалистами другого профиля. Допустим, чтобы продолжить пример со Сталиным, здесь нужны услуги психопатолога или психоаналитика, подключающегося к интерпретациям историка или политолога уже со своим собственным инструментарием, то есть переходящего на другой язык, другую антропологическую схематику, не имеющею ничего общего с первой.

Нельзя сказать, что примеры такого рода аналитической работы были бы признаны очень успешными и так уж сильно распространенными. У эмпирически работающих исследователей (историков, социологов, экономистов) сохраняются сомнения в отношении применимости «тотальных» систем интерпретаций к сфере «иррационального» или выделения ее как особой автономной предметной области, как это делал, например, классический психоанализ, начиная с З. Фрейда, или позже его неклассические, особенно постмодернистские версии (у М. Фуко, Ж. Деррида и др.), постулирующие в качестве средств интерпретации и объяснения само «иррациональное» (содержание принципа иррационального): «бессознательное», «иное», «складку» и т. п.

Но опасность переноса тотальных конструкций исходит не только отсюда. Такие же попытки последовательной переинтерпретации, перевода «нерациональных» отношений в категории «рационального» применяли и сами экономисты. Например, Г. Беккер, нобелевский лауреат по экономике, выстраивал модели «родительского поведения» как «экономического действия» (по образцу «цель – средства»), как «капитализацию» воспитания и образования детей родителями, что позволяло калькулировать различные «издержки» воспитания, рассчитывать его «эффективность» и т. п. Другие ученые пробовали схожим образом «оптимизировать» неинструментальное поведение в политике, в образовании и других сферах (например, такова популярная сегодня в американских университетах парадигма «рационального выбора» – rational choice).