Возвратный тоталитаризм. Том 2

Со своей стороны, иерархическое распределение прав (точнее – привилегий) в зависимости от места в системе господства блокирует и вытесняет представления об универсальности человеческой природы (идеи неотчуждаемых прав, свобод, достоинства). Результатом этого оказывается стирание и подавление социальных, культурных и групповых различий, которое закрепляется как негативное или даже агрессивное отношение к любым формам своеобразного, нового, необычного поведения. Институционально одномерность общества (массовость и единообразие советского человека)

[336] достигается практиками типового унифицированного образования (в средней и высшей школе), нацеленного на удовлетворение интересов бюрократического управления и плановой распределительной экономики[337]

. Такое состояние общества советская пропаганда подавала как одно из преимуществ социализма, как реальное выражение справедливости общественного порядка, а негативные последствия тотальной регламентации повседневной жизни и работы, подавления инициативы и активности частного человека, ведущие к общему «застою», рассматривались как недостатки воспитательной работы. Поэтому советский человек определяется через систему идентификации и ограничений, а не благодаря своей деятельности и ее результатам.

Влияние этого образца человека не сводилось только к прямому синхронному воздействию на поведение людей. Оно было очень неоднозначным, поскольку сам образец представлял собой сочетание различных по происхождению смысловых элементов и комплексов, а его трансляция шла не только через официальные каналы и структуры социализации, но и через неформальные отношения (групповое принуждение, коллективное заложничество, конформистское единомыслие, общность фобий и предрассудков). Как пишет Левада, видимость отеческой заботы порождает видимость благодарного подчинения, показное участие в государственных делах (следование лозунгам патриотизма) оборачивается соучастием в преступлениях государства, принятие ценностей государства становится условием сохранения приватных ценностей, каждый в отдельности против каких-то действий власти (или равнодушен, апатичен), но механизм коллективного принуждения вынуждает «всех вместе» выражать бурное согласие с каким-то очередным лозунгом.

Социальные – экономические, моральные, ролевые – противоречия между требованиями соответствия «образцу» (давлению тотальной власти) и интересами повседневного выживания обычного человека порождали хронические напряжения, накапливающиеся в виде разрывов между обещаниями «светлого будущего», надеждами или иллюзиями людей и реальностью их жизни, окрашенной постоянной борьбой за выживание, за доступ к дефицитным ресурсам. Неизбежный в этих случаях ресентимент снимался «сознанием» своей исключительности или особости

«нашего» (советского, русского) человека, его превосходством над другими народами (по меньшей мере – несопоставимости его с другими). Разведение модальных планов существования и установление ментальных барьеров или границ между ними («двоемыслие») обеспечивало психологическую защиту, смягчая остроту противоречивых мотивов поведения, но не решало проблемы реальной жизни. Сознание российской отсталости, бедности, несправедливости к концу советской власти только усиливалось, несмотря на заметное повышение уровня жизни в середине 1970-х годов (а может быть, именно из-за порожденных им завышенных ожиданий). Предлагаемое пропагандой объяснение этих проблем внешней угрозой, вероятностью мировой войны, соответственно, повышенными расходами на армию, было явно недостаточным после двух десятилетий декларативной «борьбы за мир» советского правительства. Поэтому советский массовый человек обладал специфическим соединением своего превосходства с ущемленностью (комплекс неполноценности)[338]. Но как власть пытается манипулировать населением, так и население, в свою очередь, «управляет» властью, пользуясь его ресурсами, покупая его чиновников для своих нужд. Это симбиоз принуждения и адаптации к нему представляют собой стратегии выживания, минимизацию запросов и ценностных критериев, дополняемые завистью, с одной стороны, и пассивной мечтательностью и верой, что в будущем жизнь улучшится каким-то образом (то, что расценивалось как «оптимизм» советского человека). Их неполная, недостаточная значимость дополняется не только угрозой репрессий, но и коллективным принуждением, общим заложничеством («все в ответе за каждого»), причем заложничество распространяется на все сферы взаимоотношений – семейные, профессиональные, учебные и пр.