Возвратный тоталитаризм. Том 2

Каждый из перечисленных признаков или характеристик «советского человека» (идентификация с государством, иерархический эгалитаризм, имперский синдром, ограниченность горизонта, ксенофобия и др.) представляет собой свернутое или конденсированное выражение истории, стереотипов предшествующих стадий модернизации, более ранних институционализированных практик и идеологических трансформаций (идущих, по крайней мере, с 20-х годов ХХ века). Такая, например, очень сложная по составу и функциям характеристика, как «исключительность», «особость», принципиальное отличие «нашего человека» (советского, русского) от всех других, его неповторимость, могла получать на протяжении десятилетий самое разное содержательное наполнение: от утопии «нового человека», строителя нового, небывалого мира, соответственно, его превосходства в моральном, психологическом, героическом или творческом плане над всеми другими или уж совсем вырожденное и остаточное представление об уникальности «православной цивилизации русских», быстро расползавшееся в 90-х годах прошлого века, после краха СССР – до уничижительного «мы – хуже всех», «мы – нация рабов», «пример того, как не надо жить». Но как бы не ставился акцент в значениях этой амбивалентной составляющей – уверенность в своей избранности или гордость за героическое прошлое, ракетно-ядерное превосходство, компенсаторное утверждение своей исключительности, защитный изоляционизм или унизительное сознание отсталости страны и ее нецивилизованности – важно, что эта характеристика выполняет роль границы «своего» и «чужого», не допуская сравнения с другими, а соответственно, переноса на себя, применения к себе значений других обществ или культур, другого определения человека, его достоинств и прав.

Вне зависимости от того, как в тот или иной момент трактуется или понимается смысл собственной «исключительности», какими значениями она наполняется, функциональная роль этого компонента сознания советского человека заключается в подавлении возможностей универсализации человека, его ценностных значений

, недопустимости применения к российскому обществу таких же мерок, какие существуют на Западе. Защитным барьером будет всегда выступать идея своего «особенного пути», несовместимости «нашей» жизни с тем, как живут в «нормальных странах», «генетическая» несовместимость «совка», «русского человека» с «западным»[394]

.

Подобный режим двоемыслия (мозаичность сознания, партикуляризм, способность соединять кажущиеся несовместимыми нормы и представления) создает и воспроизводит человека достаточно эластичного, чтобы выносить внешнее давление и контроль, но вместе с тем – неспособного к коллективной солидарности или систематической рационализации собственного действия, готового приспособиться к любым переменам в своем положении ценой снижения запросов и качества жизни (выбор «понижающих стратегий жизни»)[395]

.

Крах советской системы, вызванный невозможностью воспроизводства высшего уровня управления, не затронул кардинальных оснований этого общества-государства. Распад системы выражался прежде всего как борьба различных фракций номенклатуры, ее второго и третьего эшелонов[396]. Сама по себе предопределенность периодических кризисов в тоталитарных режимах обусловлена отсутствием институционально упорядоченных и урегулированных правил передачи власти, точнее – их принципиальной недопустимостью, невозможностью для власти, которая сама конституирует социальный порядок, не будучи, в свою очередь, чем-либо ограниченной. Поэтому каждый цикл тоталитарных режимов определяется сроком жизни очередного диктатора[397], но уход его не меняет принципиально структуры общества, хотя и вызывает потребность в частичной адаптации к идущим в мире изменениям.