Возвратный тоталитаризм. Том 2

Настойчивость, с которой в околонаучных и академических кругах[403]

возобновляются разговоры об изменении «интеллектуального ландшафта России» или даже «самой инфраструктуры производства знания в современных социальных и гуманитарных дисциплинах», поневоле обращает на себя внимание постоянных участников симпозиума и заинтересованных внешних наблюдателей, вне зависимости от того, согласны ли они с такой повесткой или нет. Вопросы, поставленные в подобной форме (существует ли

у нас

некая символически значимая вещь, например «теоретическая социология в России»), не подразумевают ответа «да / нет» (раз мы говорим о них, то мы ими «обладаем», оперируем в качестве символов своего авторитета)[404]. Но другое дело – теоретическая деятельность, она либо есть, либо ее нет, а разговоры о том, при каких условиях она «действительно возможна», напоминают давнюю пародию на античную апорию «о куче».

Подобные вопросы задаются не для того, чтобы получить на них определенный ответ, не в этом социальный смысл такого «вопрошания». В ситуации «диалектической мнимости», когда ценностные посылки действующих подменяют предикат существования объекта, важна сама манифестация говорящих, она и есть «ответ» на поставленный ими же вопрос. Выдвижение тематики такого рода оказывается эффективным средством провокации, привлечения к себе внимания профессионального сообщества. Риторичность и противоречивость постановки самих вопросов, задающих тон на этой конференции, свидетельствуют о желании организаторов конференции и тех, кого они репрезентируют, заявить о себе как о фигурах нового поколения в отечественной социологии, противопоставляющих себя как динозаврам советской социологической номенклатуры, так и доминирующей сегодня заказной или ползучей описательной социологии, опирающейся преимущественно на массовые опросы или исследования общественного мнения с очень плоской интерпретацией полученных данных. В какой степени такие вопросы являются аккумулированным и концентрированным выражением диффузных настроений, существующих среди сформировавшегося в последние годы корпуса преподавателей социальных наук, судить трудно, но в том, что подобные мнения и установки есть, сомневаться не приходится. Сама предметная социология (за исключением опросов общественного мнения, рейтингов власти, электоральных замеров) оттеснена на периферию общественного внимания и интереса. Положение социологических начальников, по-прежнему сохраняющих руководящие позиции в научно-государственной иерархии (Г. Осипова, В. Иванова, В. Кузнецова, В. Добренькова, М. Горшкова и др.), по большом счету мало кого интересует, поскольку их научная состоятельность обратно пропорциональна бюрократической успешности. Кадры вчерашних идеологических борцов с буржуазной социологией, преподавателей научного коммунизма, истмата, переквалифицировавшихся в социологов, но сохранивших дух идеологической непримиримости, сегодня заняты защитой национальных и религиозных ценностей и государственной (национальной!) безопасностью. Протесты научной общественности против безобразий руководства соцфака МГУ, казалось бы, затронувшие общие вопросы положения дел в социальных науках, как и во многих других случаях, не имели особого успеха и лишь показали, насколько низок уровень солидарности в самой научной среде, вяло реагирующей на всякого рода пакости и проявления социальной и человеческой деградации (коррупцию, плагиат, интеллектуальное воровство и организационное рейдерство). Что уж говорить об «имманентном» неприятии серости и господствующей эклектики, которого следовало бы ожидать в профессиональной среде, но признаков какового пока не обнаружено. Самым важным здесь, в конце концов, оказывается сознание нормативности фактического, ничем не отличающегося по своей природе от массового конформизма или цинизма, без которого не было бы поддержки или условий функционирования нынешнего авторитарного режима.