Впервые замужем. Рассказы

— Это как же так? — сказал отец, рассердившись. Заискивающий, немножко печальный его тон моментально пропал. В голосе послышались гнев, обида и негодование. — Это как же так — уволить? Да ты знаешь, меня сроду никто не увольнял. Не за что было. Что я, вор?

— Не вор ты, и не в этом дело, — сказал сын немножко растерянно. Просто надо, чтобы ты уволился. Тебе бумажку выдадут, что ты работал хорошо и ушел по собственному желанию.

— Да не желаю я! — сказал отец непримиримо. — На что мне бумажка, ежели я ни в чем никогда замечен не был? Я в местком пойду. Как же можно так делать! Это вам не старый режим. Просто-напросто человека угнетать. Довольно, поугнетали…

Матвей Кузьмич, сердясь, повышал голос. Проходящие смотрели на них. Виктор Матвеевич сказал:

— Ну ладно, дома поговорим.

Оделся и вышел.

Дома Виктор Матвеевич рассказал жене о выходке отца. Он так и сказал: «отцовская выходка». Жена сказала, что знает об этом, удивлена, но все-таки считает, что требовать увольнения отца не следует.

— Это неправильно, — сказала она.

— Но надо что-то делать, — сказал муж. — Надо убедить его как-нибудь, что ли. Мне перед людьми неудобно…

Вскоре пришел Матвей Кузьмич. Он разделся в передней, снял сапоги, босой прошел в свою комнату. Виктор Матвеевич постучал к нему. Виктор Матвеевич был настроен сердито.

— Это что еще за фокусы ты устраиваешь? — спросил он, входя в комнату.

Матвей Кузьмич сидел на окованном жестью сундуке, в сарпинковой расстегнутой рубашке, босиком. Вид у него был обиженный.

Без ливреи, без шапки с расписным околышем он был просто стариком, дряхлым, немощным, усталым. Из расстегнутого ворота рубашки выглядывала темная, морщинистая, стариковская шея.

— Никаких фокусов я не устраиваю, а просто скучно мне, — сказал он грустно. — Ведь любая животная и та свое дело знает.

Виктор Матвеевич внимательно посмотрел на него и сказал:

— Не понимаю я все-таки: для чего тебе служба-то потребовалась? Что ты, в деньгах нуждаешься, что ли?

— Скучно мне, Витенька, — печально повторил отец. — Очень скучно без всяких делов. Я и помереть так могу. От скуки.

Виктор Матвеевич сел рядом с ним на сундук. Он смотрел на его большие, потемневшие от работы и времени руки, мирно покоившиеся на коленях.

И эти руки убедили сына больше, чем слова.

Он подумал, что отец действительно может раньше срока умереть, вырванный из привычной для него обстановки труда, забот, мелких будничных волнений. На него надвигается смерть. И отец уже чувствует неотвратимое ее приближение. И боится ее. И, цепляясь за жизнь, хочет голову и руки свои занять делом, заботами. Хочет работать и хлопотать, чтобы не думать о смерти, не чувствовать ее приближения. Это же так просто, так естественно…

— А они, знаешь, Витенька, — вдруг оживленно сказал отец, — меня прямо ударником считают. Мне нынче комендант сказал… «Мы, говорит, вас очень ценим как старый кадр. Вы, говорит, порядок понимаете и разные манеры. Молодые могут свободно пример с вас сымать». И велел мне ходить на кружок. Говорит: «Покажите пример». Понял?

— Ну что ж, — сказал сын неожиданно для себя. — Ладно. Работай. Раз тебе нравится. Я знаю, ты работник хороший.

Выцветшие глаза отца заблестели. Он стал надевать торопливо носки и туфли, чтобы скрыть волнение, вдруг охватившее его.

Сын смотрел на него и улыбался. И, улыбаясь, сын спросил:

— Ну, а чаевые-то берешь?

— А как же! — сказал отец. — Приходится. Дают.

— Ну, это, пожалуй, лишнее, — заметил сын. — Мог бы и не брать. Что за холуйство…

— Как же я могу? — сказал отец. — Раз дают, должен брать. Обижать публику я не имею полного права.

Матвея Кузьмича позвали обедать.

Он пообедал, закурил, вышел на кухню и, присев на табуретку, сказал Ольге Михайловне:

— Вот, значит, какая тригонометрия бывает. Люди как будто и с образованием и на хорошей должности, а тоже всего не понимают, как идет жизнь и для чего она устроена. Ты, мол, не служи, отдыхай, поскольку имеются деньги и готовые харчи. А разве в харчах дело? Разве я виноват, что являюсь, можно сказать, ближайшим родственником директора треста? Разве я могу только про это все время думать?..

Москва, лето 1937 г.

ЗНАМЕНИТЫЙ ПАВЛЮК

Матери моей Марии Александровне

У всех людей бывают какие-нибудь родственники, ну хотя бы дальние. А у Павлюка никого не было. Жил один он в каменном подвале на Маложайке.

Я учился у него.

Учиться мне, откровенно говоря, не хотелось. Дело это — жестяночное мне никогда не нравилось. Но надо человеку учиться чему-нибудь. И я учился.

Мне было восемь лет.

В подвале было темно и душно. Походил этот подвал на пещеру, вроде той, что открыли случайно на каменоломнях у Белого ключа. Но в пещере не было ни окон, ни дверей, ни чистых половиков, сплетенных из разноцветных тряпок. А здесь, в подвале, все это было. И на стенах, всегда потных, висели большие картины Страшного суда.