Враги

Харбин был переполнен китайскими войсками. Прибыл сформированный из студентов «батальон смерти», одетый в специальную форму. Батальон носил название «Отряд уничтожения СССР». Но грозное название не помогло: в первом же бою бедные китайские мальчики были растрёпаны и многие из них перебиты.

XLI.

В редакции были – больше, чем обычно, – суета, торопливость, деловитый стук машинок: только что получена телеграмма о занятии красными станции Маньчжурия, о поражении китайских войск, попавших в кольцо, и о быстром продвижении Красной армии на восток, в направлении Харбина. В городе была страшная паника. Слухи, один другого ужаснее, распространялись мгновенно. Говорили, что на эту ночь в Харбине назначено восстание местных большевиков, что эмигранты будут перерезаны. Говорили, что красная кавалерия сделала огромный пробег от станции Пограничная, вышла на южную линию КВжд, и что, таким образом, бежать эмигрантам некуда.

Полунин едва успевал отвечать на телефонные запросы по поводу этих слухов. Он успокаивал, отрицал достоверность слухов, злился, ругался, совершенно охрип. Сотрудники уходили, приходили, уезжали в автомобилях на вокзал, в полицию, в управление КВжд, поминутно приносили достоверные и вздорные новости.

С санитарным поездом приехал и прямо с вокзала прикатил в автомобиле сотрудник Колпаков, осунувшийся, бледный, перемазанный в угле. Он был послан редакцией на запад, в сторону станции Маньчжурия, но до нее не доехал, попав под бомбы с советских аэропланов на станции Бухэду. Все окружили Колпакова.

– Ну, что? Ну, как там?

– Плохо! Как налетели, как начали сыпать бомбами… Я в это время иду около вокзала, разговариваю с доктором Филипповым… знаете, железнодорожный врач? В это время гул аэропланов. Смотрю – видимо-невидимо… штук триста, наверно. Где-то далеко ещё, за вокзалом – бах, трах, бах… бомбы! Я кричу доктору: «Мы на открытом месте… бежим, доктор!» Бросились бежать. Доктор-то старик… задыхается, у него сердце больное. Говорит мне: «Бомбой-то, может быть, ещё не убьёт, а вот если я буду так бежать, то обязательно умру… сердце лопнет. Поэтому, дорогой, вы удирайте, а я уж постою. Авось, и ничего».

Чувствуя себя героем дня, Колпаков картинно рассказывал, как рвались вокруг него бомбы, какая поднялась паника, как валились убитые. Окружающие слушали Колпакова, разинув рты, хотя отлично понимали, что Колпаков наполовину привирает. Сотрудник Педашенко, кроткий и перепуганный, поминутно роняя от волнения пенсне, бормотал:

– Вот, говорят, что у большевиков плохие аэропланы, что они летать не умеют. Вот видите… вот видите…

– Н-да, – цедил Колпаков. – Натерпелся я в Бухэду. Вижу – куда уж там на запад: нужно ноги уносить. Сел в первый попавшийся поезд – и обратно в Харбин. По дороге разговорился с китайцем: «Как же, говорю, вы с большевиками воевать хотите: у вас и аэропланов-то нету!» – «Юдыш-ю! Шибко много! – отвечает. – В Мукдене ю. Наша тележка шибко много есть, наша извозчика нету, мию!»

– Сначала ничего не понял, потом сообразил, что тележками он называет аппараты, а извозчиками – лётчиков.

Все засмеялись.

– Ну, Колпаков, садитесь-ка за машинку, – сказал Полунин. – Описывайте свои приключения. Ещё успеем дать в сегодняшний номер. Красок не жалейте – чтобы сочно и страшно было.

В самый разгар работы, когда стук машинок походил на пулемётную трескотню, когда Полунин разрывался на части между редакцией, типографией и телефонами, вошёл, не торопясь, как всегда немного сонный и вялый, поэт Смелов. Посмотрел на суету, послушал разговоры и промямлил Полунину:

– Послушай, Саша. Брось ты всю эту муру! Без тебя сделают. Ну, война, война – подумаешь. Не видал, что ли? Плюнь! Пойдём-ка лучше к Гидуляну. У него, брат, уха – пальчики оближешь. Пошли, а? Рюмку холодной?

Полунин только свирепо отмахнулся, правя свежие телеграммы.

– Нет у тебя воображения, Саша, сухой ты, поэзии не понимаешь. А я, вот, об ухе подумаю – и сразу Сунгари вспоминаю, рыбалочку, хорошие такие заветные для нашего брата, рыбака, местечки. Весна вот придёт… там лето. Рыбку ловить будем. Хорошо! А то пойдём, а?

XLII.

Харбин замер от ужаса, когда были получены первые сведения о зверствах большевиков в Трёхречье – в этом созданном казаками-эмигрантами маленьком русском государстве на маньчжурской территории. Трёхречье населяли, главным образом, забайкальские казаки, не пожелавшие подчиниться советской власти и бежавшие в Маньчжурию. Теперь, пользуясь беззащитностью Трёхречья и близостью его к советской границе, большевики организовали кавалерийский набег на казачьи станицы.