Враги

Полунин купил переплетённую в солидный переплёт «Пиковую даму» – все ноты оперы – и с этим подарком явился поздравлять Ольгу. Девушка сияла, глядя на Полунина тёмными, милыми глазами, похожая в новеньком платье на весну. Сейчас только Полунин увидел, как расцвела и похорошела Ольга. Она схватила ноты, бросилась к старенькому, разбитому пианино и взяла несколько аккордов.

– Спасибо, спасибо! Как вы узнали, что мне хотелось иметь «Пиковую даму»?

– Мы, газетчики, всё знаем.

– Нет, правда?

– Всё очень просто: однажды вы мне это сказали – и я запомнил. Случайно нашёл у букиниста.

– Неужели я сама сказала?

– Да бросьте об этом. Расскажите лучше, как прошли экзамены.

– Очень хорошо! Чудесно! Аттестат у меня будет на ять.

– Что думаете делать?

– Ах, не знаю… не думала! Дайте отдышаться от экзаменов. Вы вот лучше послушайте. Есть у нас в классе такая Полицкая… дурища ужасная. Мы её коровой зовём. Отец ее – командир парохода на Сунгари. Ну вот её спрашивают на экзаменах: «А скажите – где папа живёт?» Её, конечно, про папу римского спрашивают. А она про своего отца подумала. «На пароходе» – говорит. Ну, тут хохот поднялся, а начальница гимназии рассердилась, тройку поставила. Вот дурища!

– Кто? Начальница?

– Да, нет! Какой вы! – засмеялась Ольга, и Полунин увидел, как в ее глазах зажглись тёплые, золотые искры. – Полицкая, конечно. Ну, идём в столовую.

В столовой было несколько человек – знакомые Григоренко, железнодорожники со своими жёнами. Анна Алексеевна блеснула своими хозяйственными способностями, и стол был заставлен пирогами, закусками, соленьями и вареньями. Стояли также всякие домашние зубровки, настойки, калганчики, наливки.

– Ну-с, первую – за виновницу торжества, за Оленьку, – бодро крикнул маленький весёлый старичок с большим сизым носом и длинными седыми усами – железнодорожный кассир. – Автоном Андреевич, вы что же это?

– Нет, увольте, – своим тоненьким голосом сказал Григоренко, который сидел за столом скучный, серый, с большими мешками под глазами. – Отпил своё, не могу. Вот с полгода уже что-то оборвалось в груди, сердце совсем не работает, ноги как ватные. К доктору ходил. Говорит, что плохо моё дело: эндокардит, удивляюсь, говорит, как вы до сих пор живы. Такой весёлый доктор попался, черт бы его побрал! Расстроил он меня. Ведь, лет-то мне не мало: почти шестьдесят. А чувствовать сердце стал, когда Русско-Азиатский банк лопнул: большую занозу в сердце он засадил. Так с тех пор и нехорошо мне.

– Ну, брось своё нытьё, – сказала Анна Алексеевна. – Собрались-то ведь не на похороны, а Олечку поздравить.

Все заговорили, зашумели. Один Григоренко сидел грустно, осевший мешком, жёлтый, безучастный. Сегодня он чувствовал себя особенно плохо. Он не пил, почти не ел, угрюмо молчал и прислушивался к тому, что творилось у него где-то внутри, даже не в сердце, а под ним. Он очень любил Ольгу, но пересилить себя не мог и молчал. Ему было очень нехорошо и стоило больших усилий сидеть за столом.

– Сколько же вам, Олечка, сейчас годков? – спросил большой, багрово-красный мужчина с рыжими усами и выпученными рачьими глазами – служащий врачебного отдела управления КВжд.

– Семнадцать, – ответила за дочь Анна Алексеевна. – Ведь подумать только, как время летит. Давно ли мы в Харбин приехали – а вот уже гимназию Оля кончила. Наде-то уже четырнадцать стукнуло, в пятый класс перешла. Как время-то летит. Сейчас Тамарочке, если бы она жива была, уже двадцать шесть было бы…

Анна Алексеевна вдруг всхлипнула и утерла глаза салфеткой.

– Ну, оставь, мамочка, – сказала Ольга.

– Да что это вы сегодня все в таком настроении, – весело сказал Полунин. – Такое торжество, а вы… Ну-ка, Оля, сыграйте нам что-нибудь весёлое…

Странный, тоненький хрип послышался с той стороны, где сидел Григоренко. Все повернулись к нему. Большой, грузный старик медленно валился со стула, вытянутыми руками хватаясь за воздух. Готовые выскочить из орбит глаза были уже неживые, стеклянные.

XLVI.

– Так уж, видно, суждено мне всю жизнь плакать, – вытирала слезы Анна Алексеевна вечером, после похорон Автонома Андреевича. – Не будет мне покоя, пока не уйду к Николаю Ивановичу. Вот только душа болит за девочек. Что мне теперь делать, Сашенька? Никого у нас теперь нет, кроме вас, на всём белом свете.

– Не отчаивайтесь, Анна Алексеевна, – взял её за руку Полунин. – Кое-что Автоном Андреевич оставил. Теперь не забудьте, что вам следуют приличные заштатные. Ольга уже кончила гимназию, Наде недолго до окончания. Всё не так страшно, как кажется. Подумаем, сообразим…

– Ольга сказала мне, что хочет служить… всё равно где, лишь бы приличное место. Что вы думаете об этом, Сашенька?

– Это мы устроим. У меня теперь много знакомств в Харбине. Да вот, прежде всего поговорю с Алексеем Ивановичем.

– Кто это?

– Сарманов. Чуринский управляющий на Пристани. Завтра же поговорю с ним.

– Ну, как же! Я тоже о нём слышала. Его весь Харбин знает. Добрейшая душа. Поговорите, Сашенька.