Времена и люди. Разговор с другом

— Немцев бить? — раздумчиво протянул капитан. — Не отступать, а наступать? — переспросил он недоверчиво и вдруг гаркнул: — Батальон, строиться!

С поразительной быстротой спящие люди поднялись. Одеты они были в фантастическое рванье, но почти у всех было оружие.

— Товарищ старший политрук, батальон к бою готов, — сказал командир этого батальона. И я увидел в его взгляде надежду.

Позади меня хлопнула дверь — вошел наш водитель и остановился в дверях, не понимая, что здесь происходит. Все молчали. Ларин недолго молчал.

— Считаю, — сказал он, — что воевать вам надо вместе с нами. В этом духе я и доложу командиру дивизии.

Первые залпы наших тяжелых орудий пришлись по видимой цели: по мотоколонне немцев, продвигавшейся вдоль Шелони. Артиллеристы стреляли точно, с наблюдательных пунктов были видны разбитые мотоциклы, машины и три танкетки. Мы и на картинках-то не часто видели такое за эти дни. Немцы, ничего не убирая, двинулись по другой дороге, под прямым углом к первой. По-видимому, они считали, что стрельба русских случайна и потому несерьезна: отступающие части, конечно же, огрызаются, и самое лучшее в таких случаях продолжать наступление. Они были тут же наказаны. Огонь! Огонь! Огонь! Огонь! Как мне хочется еще раз повторить это слово, которое так долго и трудно в нас молчало. Мне кажется, повтори я это слово тысячу раз на тридцати страницах, и читатель будет доволен и, повторяя это слово вместе со мной, переживет тот первый золотой час, когда мы огнем встретили немцев и остановили их на Шелони. Благословенный час! Благословенная река! Меня всегда тянет к тем местам. Есть в Шелони необыкновенное очарование, какое я не встречал больше нигде. Я родился на Неве и люблю ее крупную, океанскую волну, ее торжественное течение, ее внезапные бури. Я много жил на Волге, но довольно раз выйти на нее и недолго постоять на берегу, чтобы сразу почувствовать: Волга — мать. И этим все сказано. Днепр, Дон, Терек — все это гордые имена. Ну, а Шелонь? Что в ней? Ни шириной ей не похвастать, ни глубиной, и течет не бурно. Обыкновенная русская река. Спасибо тебе, Шелонь, за то высокое счастье, которое мы испытали на твоих берегах. Оно было недолгим, но первым. А это навсегда.

С утра я был на наблюдательном пункте командира 68-го стрелкового полка Героя Советского Союза Анатолия Андреевича Краснова. Пехота лежала перед броском впереди нас метров на восемьсот. Краснов нервничал. Эти восемьсот метров были ему сейчас ни к чему. И хотя всю прошлую ночь он провел вместе с теми, кто должен был утром наступать, ему хотелось быть там.

Краснов хмурился и по мелочам теребил начальника штаба полка капитана Фадеева. Конечно, Краснов знал, где место командира полка, но он человек, который по натуре своей должен быть близко. Он человек в высшей степени «контактный», и эта черта и помогла ему в жизни и помешала. Но как бы там ни было потом и как бы ни складывалась его судьба в дальнейшем, я должен сказать, что наши красноармейцы любили Краснова. Высоченный, огромной физической силы и, как бывает у таких людей, немного сутулый, лицо узкое, все в каких-то складках, с огромными, иногда навыкате, яростными глазами. Ерник, насмешник, хохотун, прямодушен, хитер, смекалист, ни черта не боится и обожает драку. Героя он получил в финскую — и за смелость, и за смекалку: договорился с танкистами, посадил свой батальон на танки и, едва зацепившись за материк — дело было после труднейшего похода по льдам Выборгского залива, — сумел перерезать дорогу Выборг — Хельсинки.

— Немцы! — кричит наблюдатель в полевой телефон. — Немцы!

Краснов потемнел лицом:

— Немцы? Где ты их видишь?

— С тылу, товарищ сорок семь…

— Да ты что, очумел?

— На ваш КП… Товарищ сорок семь…

— Гранаты! — приказал Краснов.

А что было делать? Конечно, через минуту, когда все разъяснилось, это приказание выглядело комично, но эта минута на командном пункте командира полка была далеко не смешной.

А было вот что: наблюдатель увидел синие гимнастерки и решил: одеты не по-нашему — значит, немцы. А в синие гимнастерки были одеты наши ленинградские добровольцы. Эта была группа рабочих-коммунистов, посланных в армию политбойцами. Забегая вперед, скажу, что это были поразительные по своей твердости, выдержке и стойкости люди. Один из них стал впоследствии комиссаром Семидесятой — рабочий «Красного треугольника» Георгий Журба.

Синие гимнастерки пришли сегодня в Медведь, в штабе никого, кроме дежурного писаря. «Бой идет?» — «Бой? А мы ради того и прибыли». — «Ну, тогда к Краснову, там разберетесь». Люди были немолодые, жарко, переход трудный, несколько человек поотстало, у одного ноги растерты до крови, шел позади всех, ковыляя, винтовку зажал под мышкой, как слесарный инструмент. Краснов — любитель посмеяться, но все это выглядело не смешно: синяя толпа могла быть очень заметна издалека. Времени — в обрез. Полк наступал! Полевые телефоны кричали от края и до края. Краснов, отдав приказ батальону Кобзаря атаковать Сольцы и овладеть ими, на мгновенье оторвался от трубки и кивнул мне:

— Займись-ка ими!