Времена и нравы. Проза писателей провинции Гуандун

Дверь первого этажа выходила в сад. Каждая из обитавших там бабочек была словно субтропический цветок – прекрасна настолько, что уму непостижимо. Некоторые же из них были так прелестны, что невольно напоминали о чем-то порочном, как бы соединяя в себе красоту и уродство. Три дня назад Она и Он прилетели сюда с севера страны. Оба они считали, что одно из главных отличий севера от юга – это цветы: северные цветы, если даже и можно назвать их красивыми, зачастую имеют простой, безыскусный облик; южные же, словно полушутя-полувсерьез, а может, отчасти и злорадно, набросаны талантливым художником, презирающим все и всех. Небрежно начертав, он тут же бросает их на землю, и потому совершенно невозможно понять, чего же больше в его стиле – блестящего таланта или легкомыслия. Так же и бабочки: южные, будь то их вид или облик, куда разнообразнее и причудливее своих северных собратьев. Она совсем не разбиралась в бабочках и едва ли смогла бы назвать хоть один вид, поэтому и давала им незатейливые имена по цвету их крыльев: белая бабочка, черная бабочка, розовая бабочка, цветная бабочка.

Бабочка, что томилась у окна второго этажа, была белой.

В первый день, когда Она и Он поселились в гостинице, бабочка уже была здесь. Тогда у нее еще было достаточно сил, чтобы летать, и здесь, в этом тесном квадратном пространстве, она, устремившись в стекло, непрестанно трепыхалась, то порхая, то замирая.

– Ну разве эта бабочка не глупая? – сказала Она Ему.

– Глупая, прямо как ты, – безразлично ответил Он, мельком взглянув на нее.

Вернувшись в комнату и приняв душ, Она спросила:

– И почему же я глупая?

Он не понял Ее, тогда Она пояснила:

– Разве ты не сказал только что, что я такая же глупая, как та бабочка?

– Так и есть, а ты думала, ты не глупая? – посмеиваясь, ответил мужчина.

– И все-таки, почему я глупая? – стояла на своем Она, добиваясь Его ответа.

Он же умышленно дразнил Ее, лишь повторяя, что Она глупа, но не уточняя почему.

Утром следующего дня, выспавшись, Он и Она, как и планировали, отправились на один из знаменитых горячих источников на берегу моря. Накинув на плечи банные халаты, они лежали на длинных бамбуковых шезлонгах, глядя на море и наслаждаясь легким морским бризом, когда Она неожиданно вспомнила о бабочке; спускаясь утром из номера, Она забыла посмотреть, жива ли еще та. Могло ли палящее солнце испепелить недвижно созерцающую его бабочку?

Мужчина лежал на соседнем шезлонге и, по-видимому, спал. Она больше не говорила с Ним о насекомом, в одиночку размышляя о бабочке. Но вскоре мысли о ней снова вылетели у Нее из головы. Проснувшись после короткого сна, Он вновь потянул Ее в воду. Погрузившись в воду, Она позабыла о бабочке окончательно.

После горячих источников они отправились поесть морепродуктов. Когда они возвращались в гостиницу, уже смеркалось. Они поднимались на второй этаж, и на лестнице между этажами Ей показалось, что слева мелькнул свет: то действительно был едва теплящийся, готовый вот-вот потухнуть огонек. И лишь тогда Она вспомнила о глупой бабочке. Выходит, она была еще жива, и это была вовсе не простая белая бабочка, а бабочка-светлячок[172].

– Скорее иди сюда! Посмотри, она испускает свет! – крикнула Она.

Мужчина уже стоял на площадке второго этажа и не желал спускаться.

– Как красиво! – вновь воскликнула Она.

Но Он Ее не услышал. Когда Она повернулась, на площадке Его уже не было. А Она, схватившись за перила, так и осталась в одиночестве глазеть на бабочку.

Бабочка застыла в нижнем левом углу стекла, слегка раскрыв крылышки и испуская мягкий, спокойный нефритовый свет, озарявший в первую очередь ее саму; усики, две расставленные в стороны черные тонкие нити, недвижно покоились на стекле. Прожилки на крылышках, точь-в-точь как на листьях растений, разделялись на тонкие и более толстые и, как и усики, были черного цвета. Они словно бы покоились в мягком свете, не зная ни печали, ни забот. Зажатое между крыльями тельце, похожее на червяка, черное и истощенное, всем своим видом выражало выдержку и страдание.

Ее охватила грусть, Она решила помочь бабочке.

Намереваясь ухватить бабочку за крылышки и вынести на улицу, Она вскарабкалась на перила и протянула руку, но не достала; встала на носочки, но и этого оказалось недостаточно: всего каких-то полчи отделяли ее от цели. Тогда Она, вытянув губы, подула на бабочку, отчего ее крылышки, словно белые паруса на морской глади, изящно колыхнулись; источаемый ими свет неожиданно усилился, как будто разгоревшееся от дуновения ветра пламя костра. Тельце бабочки не двигалось вовсе, словно слилось воедино со стеклом – так прочно, что невозможно было разъединить. Она дунула три раза, но все безрезультатно. Сникнув, Она лениво вернулась в комнату.

Он лежал на диване и, закинув ногу на ногу, смотрел телевизор.

– Это бабочка-светлячок, – сказала Она.

Он проигнорировал Ее, будто бы вовсе не слышал.

– Это бабочка-светлячок, ты слышишь? – раздраженно повторила Она.

– Хоть и светлячок, все равно глупая, – ответил Он.