Время ангелов

Пьер с трудом передвигался в волнах темно-коричневой шерсти, иногда какая-нибудь овца, заглядевшись на луну, медленно взлетала над другими. Почему ты оставляешь ферму? На слугу?! Тот на тебе наживается, знай мотает клубок. Пьер молча уходил, сидел неподвижно целыми днями, закутавшись в накидку из грубой шерсти, сквозь стелящуюся вдоль леска дымку он видел сына, у подножья холма внизу лежало синее, плоское как плита, озеро, ангелы поднимут его однажды, и на нем будут все потерянные дети. Слуга сматывал клубок тщательно: начал с бумажной катушки, сверху намотал овечью шерсть, луга де Клош, мебель, и когда клубок стал уже невероятных размеров, слуга сорвался с крыши амбара и умер, за поместье взялась жена

Пьера, крепкая женщина, сына родила за два часа, акушерка, которая тоже хотела ребенка — позже она-таки украдет младенца у клиентки, соврав, что тот — мертворожденный, и унесет его в чемоданчике — акушерка выбежала на балкон и крикнула отцу: Е oun valet[27]

! О! Боже мой, несчастный отец! Замер на месте, слушает глухие раскаты, доносящиеся со стороны невидимого города, осень палила из пушки по огромной с полземли мишени, стрелки метились в последние розы, в хризантемы на могилах, но венок сына, жемчужный, имя на белой металлической пластинке, никакому ветру не сорвать, даже торнадо пятнадцатого января это оказалось не по силам, черепица летала по двору, красные следы отпечатались по всему дому и на белом полу комнаты Жака: оставьте все, как есть, я запрещаю вам тут убираться, они было принесли ведра и жавелевую воду, хотели вымести бумажки из-под кровати, вымыть стакан с жирными отпечатками, следами губ и пальцев сына: позволь нам унести стакан, папа, ну же, послушай. Никто до него не дотронется, пока я жив, о, Господи, долго мне еще жить прикажешь? Почему Жак не остался калекой, не ослеп? Вечером по городу шли колонной изувеченные дети, невероятно, что снаряды попали в эти тонкие, худые ручки и ножки, их же не видно с самолета, как и жаворонка, взлетевшего с темной борозды и поющего весну. Виктор на мгновение задержал взгляд на маленьких калеках и пошел, куда несли его ноги в изящных остроносых ботинках, вперед, к идеальной женщине, спокойной, неприлипчивой: в следующий раз я точно выберу себе куколку подальше от цивилизации, в деревушке с домами из черного камня, у местных кур на лапах сапоги из грязи, зато какие лица у женщин, тонкие, бледные, здравствуй, милая Франция! и он купил букет фиалок жене, доброй, невинной, верной Сюзанне; как? он перестал бегать за своей бабёнкой? Я что-то проспала! увы, весенняя оттепель в семейных отношениях не помешала ему возобновить лихорадочные поиски: попробуем еще, идеальная женщина наверняка где-то поблизости! Он уперся в кладбищенские ворота, детям сюда вход запрещен, сидя на покрытой сухим мхом каменной стене, они следили за похоронами мадам Будивилль, старухи. Той самой, с воротником, как у бледной поганки.

— Жюль, Жюль, прошу тебя, над тобой все будут смеяться.

Жюль пытался освободиться от перепуганного, вцепившегося в полу его пальто Гонтрана. Жюль заговорит, когда захочет, — уверяла покойная, вышивая под огромной секвойей. Три года, четыре года, ни слова. И вот однажды Жюль, разглядывая портрет предполагаемого предка в синей военной форме голландских полков, отчетливо произнес: «шпага». Все забегали: «Жюль заговорил!» Но больше он не сказал ни слова, только с матерью объяснялся жестами, как немой, надежды таяли. Сейчас все семейство на кладбище, дылда Гермина, везунчик Гонтран, Гастон-простофиля, муж красотки Сильвии… она? акробатка? Не смешите меня, она билеты в кассе продавала. Гастон кусал кулаки. Детям со стены во было видно и мадмуазель Валери, и тетю Урсулу с густыми бровями, и других чуть позади, стоявших кто повыше, на рыхлой земле, кто пониже, на утрамбованной… о, Господи, утрамбованной поверх чего? У открытой могилы положили доски, чтобы ноги не увязли в грязи, шел дождь, не успели виноград собрать, и кончилась хорошая погода? Жюль ринулся к яме, Гонтран пытался его удержать: нет, Жюль, смотри, не говори ничего… но тот проворчал: «Я не могу отпустить ее просто так». Все, кроме регентши, сурово оглядевшей присутствующих в невидимый лорнет, рассмеялись. Жюль никогда больше рта не раскрывал, за исключением того дня, когда рухнула империя Будивиллей и бухгалтер с улыбкой — неужели я улыбаюсь? я на секунду забыл о маленькой дочке — принес им новость: Оноре умер, но совершенно не так, как вы говорите. Гонтран, трефовый король, выходя с кладбища, в бешенстве смотрел вслед проклятой троице, Гастону, Сильвий и Оноре, стоявшей между ним и богатством. Молодые иностранки толкали перед собой колясочки, в которых, судя по коротким ножкам и длине тельца, лежали дети, но вместо голов у них были огромные гипсовые маски, наполовину закрывавшие плечи.

— Жозеф! Эй, Жозеф! Что ты делаешь на дереве?

— Липу рву для старухи Гермины.

— Жозеф!

— Ох! правда, это же твоя тетка, Оноре, ладно, для дамы из поместья Поссесьон!