Время и боги. Дочь короля Эльфландии

Идол-паук покинул свой храм. Ювелир тихо опустил бриллиант на землю и вытащил меч по прозванию Мышонок. И вот на узкой тропке начался поединок, который, казалось, вовсе не интересовал мрачную старуху, чьим домом была Ночь. С первого взгляда было понятно, что для идола-паука это была всего лишь страшная шутка. А для ювелира все оборачивалось серьезной опасностью. Он сражался, тяжело дыша, и потихоньку отступал по узкой тропке, но то и дело наносил страшные удары по податливому телу Хло-хло, и скоро Мышонок стал скользким от крови. Но наконец нервы ювелира не выдержали беспрерывного хохота Хло-хло, и, еще раз ударив мечом своего врага, он в страхе упал без сил у дверей дома, называвшегося Ночью, к ногам мрачной старухи, которая, единожды зловеще кашлянув, больше не вмешивалась в ход событий. И вот те, чьей обязанностью это было, подобрали тело Тангобринда-ювелира, внесли его в дом, где на крюках висели два человека, и сняли того, что слева, и водрузили на его место дерзкого ювелира. Таким образом, Тангобринда-ювелира постигла судьба, которой он страшился, – это известно всем, хотя случилось давным-давно и гнев враждебных богов с той поры несколько утих.

И только дочь Крупного Коммерсанта не ощутила никакой благодарности за свое чудесное избавление. Она решительно устремилась навстречу светской жизни, сделалась нарочито агрессивной, стала называть свой дом Английской Ривьерой, стеганую грелку на чайник расшила банальностями и даже не умерла, а скончалась в собственном особняке.

Дом, где живет Сфинкс

Когда я добрался до Дома, где живет Сфинкс, уже стемнело. Впустили меня охотно. А я готов был обрадоваться любому укрытию в зловещей лесной глуши – невзирая на то что было содеяно. Я ведь сразу понял, что в доме содеялось нечто, хотя плащ сделал все, что только плащу под силу, дабы сокрыть это обстоятельство. Уже по нарочитому радушию встречавших я заподозрил, что плащ тут не просто так.

Сфинкс была не в духе и помалкивала. Я же пришел не затем, чтобы выведывать тайны Вечности или допытываться о личной жизни Сфинкс, так что сказать мне было особо нечего и вопросов я почти не задавал; и ко всем моим редким замечаниям она оставалась хмуро-равнодушной. Со всей очевидностью, Сфинкс подозревала меня в том, что я либо задумал вызнать секреты одного из ее богов, либо дерзко любопытствую о ее шашнях со Временем; а может статься, ее одолевали мрачные мысли о содеянном.

Вскорости я понял, что здесь ждут еще кого-то, помимо меня; это было видно по тому, как все глаза устремлялись то на дверь, то на содеянное, то снова на дверь. Причем запертую на все засовы – ясно было, что на иной прием чужаку рассчитывать напрасно. Но что за засовы, что за дверь! Слишком долго точили их ржавчина, гниль и плесень; теперь эта преграда не остановила бы даже решительно настроенного волка. А, по всему судя, здесь страшились чего-то похуже волков.

Чуть позже по обрывкам разговоров я заключил, что некто могущественный и жуткий грядет к Сфинкс и что произошло нечто такое, отчего приход его неизбежен. Как выяснилось, Сфинкс даже отхлестали по щекам, чтобы она стряхнула с себя апатию и помолилась одному из своих богов, которых вывела некогда в доме Времени; но ничто не могло поколебать ее угрюмого молчания и восточного равнодушия – с тех пор, как содеялось то, что содеялось. А когда все поняли, что заставить ее помолиться не удастся, тут уж ничего не оставалось, кроме как без толку возиться с проржавевшим дверным замком, и поглядывать на содеянное, и гадать и даже делать вид, что надежда есть, и приговаривать, что в конце-то концов, может, неназываемая тварь, приход которой предрешен, из лесу все-таки не явится.

Вы скажете, дом я выбрал просто кошмарный, но, опиши я лес, из которого вышел, вы бы так не подумали: я готов был укрыться где угодно, лишь бы успокоиться и о лесе не вспоминать.