Время и боги. Дочь короля Эльфландии

И вот копыта кентавра впервые коснулись мягкой травы на заливных лугах, и затрубил он от радости в свой серебряный рог; он вставал на дыбы, он гарцевал, он скакал, преодолевая лигу за лигой; новообретенная прыть явилась ему точно дева со светильником – как чудо новое и прекрасное; и хохотал ветер, проносясь мимо. Кентавр наклонялся к самой земле, чтобы вдохнуть аромат цветов, и вскидывал голову как можно выше, тщась приблизиться к незримым звездам; он ликовал, проносясь через королевства; он играючи преодолевал реки; как мне поведать вам – вам, жителям городов, – как мне поведать вам, каково это – мчаться галопом? Он жаждал мощи – мощи под стать твердыням Бел-Нараны; он жаждал легкости – под стать сотканным из паутинки дворцам, что возводит волшебный паук между небесами и морем на побережьях Зита; он жаждал быстроты под стать какой-нибудь птице, что взмывает вверх от границы утра и поет среди городских шпилей в преддверии дня. Ветер стал ему названым братом. Шепперальк был исполнен радости, словно песня; молнии его легендарных предков, исконных богов, заполыхали у него в крови; копыта грохотали как гром. Врывался кентавр в города людей, и трепетали жители, ибо помнили они древние мифические войны, и теперь страшились новых битв, и боялись за род человеческий. Войны эти записаны не Клио[17], история о них не ведает, ну и что с того? Не все мы сиживали у ног историков, но все внимали мифам и сказкам на коленях у матери. И не было таких, кто не испугался бы немыслимых войн при виде того, как Шепперальк резко сворачивает то туда то сюда и гигантскими скачками мчится по главным улицам. Так несся он от одного города к другому.

На ночь укладывался он, нимало не устав, в тростниках на болоте или в лесу; торжествующе поднимался еще до рассвета, вволю пил из реки в темноте; сбрызнувшись водой, взбегал на какую-нибудь возвышенность, чтобы полюбоваться восходом солнца, и приветственная песнь его звонкого рога летела к востоку и расплескивалась ликующим эхом. И се! – в отзвуках эха рождался рассвет, и равнины озарял новый день, и лиги стремительно проносились мимо, точно низвергающийся с вершины поток, и оглушительно хохотал развеселый спутник-ветер; и снова – люди с их страхами и жалкими городами; а затем – могучие реки, и обширные пустоши, и новые громады холмов, а потом и новые земли за их пределами, и опять людские города – и неизменный верный спутник, буйный ветер. Королевство за королевством оставались позади, а кентавр пока еще даже не запыхался.

– Что за счастье – мчаться галопом по мягкому дерну на заре золотой юности! – воскликнул молодой кентавр – и человек, и конь.

– Ха-ха, – рассмеялся ветер с холмов, и откликнулись ему равнинные ветра.

В башнях лихорадочно трезвонили колокола, мудрецы вчитывались в пергаменты, астрологи вопрошали звезды, и туманно пророчествовали старцы.

– Какой стремительный! – говорили юнцы.

– Какой радостный! – вторили дети.

Ночами Шепперальк спал; каждый новый день озарял его путь, и вот достиг кентавр страны аталонцев, что живут на самом краю обыденной равнины, а оттуда доскакал до легендарных земель сродни тем, в коих родился он по другую сторону мира: земли те окаймляют границу мира и сливаются с сумерками. Тут великая мысль запала в его неутомимое сердце, ибо знал он, что уже близок град Зретазула, обитель Сомбелене.

Когда вдали показался город, день был уже на исходе; впереди, по-над равниной, катились низкие облака, окрашенные в вечерние тона; кентавр галопом мчался сквозь этот золотой туман, а когда марево застлало ему глаза и он перестал различать очертания предметов, в сердце Шеппералька пробудились любовные грезы, и задумался он о слухах, что доходили до него от Сомбелене, ведь существа легендарные друг другу сродни. Жила она (по секрету рассказывал вечер нетопырю) в маленьком храме на пустынном берегу озера. Кипарисовая роща отгораживала Сомбелене от города – от Зретазулы с ее витыми лестницами и улочками. А напротив храма высилась гробница Сомбелене, ее печальный приозерный склеп с распахнутой дверью – дабы сияющая прелесть и многовековая юность Сомбелене не смущали людские души ересью о ее бессмертии; ведь божественны были лишь ее красота да ее происхождение.

Отец ее был наполовину кентавр, наполовину бог; пустынный лев и сфинкс, что приглядывает за пирамидами, произвели на свет ее мать; Сомбелене воплощала в себе тайну еще более загадочную, нежели заключена в женщине.

Красота ее была подобна сну и песне; тому сну, что единожды в жизни снится в зачарованных росах, той единственной песне, что поет городу бессмертная птица, заброшенная далеко от родных побережий бурей, разыгравшейся в Раю. Ни один рассвет в горах романтики, никакие сумерки никогда не сравнялись бы с ее красотою; светлячки не ведали ее секрета, равно как и все звезды ночные; поэты не воспевали ее, и вечер ее не разгадал; красоте той завидовало утро, а от влюбленных она была сокрыта.

Никто не сватался к Сомбелене, никто не говорил ей нежных слов.