Юлий Квицинский

Время и случай

Заметки профессионала

…не проворным достается успешный бег, не храбрым — победа, не мудрым — хлеб, и не у разумных — богатство, и не искусным — благорасположение, но время и случай для всех них.

Ибо человек не знает своего времени. Как рыбы попадаются в пагубную сеть, и как птицы запутываются в силках, так и сыны человеческие уловляются в бедственное время, когда оно неожиданно находит на них.

Книга Екклесиаста или проповедника. Гл. 9 (11,12)

Вместо введения

Из окон моего кабинета на седьмом этаже высотного здания на Смоленской площади никакого вида не открывалось. Нижняя половина окон постоянно прикрыта занавесками. Поверх занавесок видно небо и одетые жестью зубцы на крыше боковой башни здания. Они почему-то остались в памяти на фоне постоянно пасмурного неба. Зубцы мокрые. На них то и дело пытаются садиться вороны, оскальзываются и недовольно кричат.

Снизу тоже несутся крики. Человеческие. Злые. Играет какая-то музыка, иногда бьют барабаны. Это с Арбата. Кто-то там» опять митингует. Может быть, это афганцы, а может, и еще кто-то. Впрочем, не все ли равно кто.

На старый Арбат грустно, смотреть. Торжественно парадный, освещенный неоновой рекламой и яркими прямоугольными витринами, наполнявшийся по вечерам нарядной толпой, он был для меня как, наверное, и для многих других москвичей и немосквичей, в свое время частью мироощущения, символом столицы и столичной жизни. Сейчас у дома, где я когда-то встретил первый и почему-то на редкость солнечный день Великой Отечественной войны и потом провел — столько счастливых часов в детские и студенческие годы, торгуют сомнительными картинками, а у дома напротив, где жили старые друзья моей матери и тетки, какие-то личности тянут блатные песни. Весь Арбат обратился в огромную барахолку, сильно напоминающую подобные сборища первых послевоенных лет. Нет больше Арбата. Ушли из жизни и дорогие мне люди. Чувство тоски и брезгливости усиливается тяжелым запахом мочи и нечистот, несущимся из подъездов домов.

На письменном столе у меня громоздятся вороха документов. Простых, секретных, совершенно секретных и особой важности. Звонят телефоны. Все идет так, как шло в этом кабинете последние 40 лет. Здесь работали первые заместители министров иностранных дел Советского Союза — В. В. Кузнецов, Г. М. Корниенко, потом — мой тезка Ю. М. Воронцов. Сюда с трепетом ходило раньше на доклады или совещания не одно поколение советских дипломатов.

Теперь Э. А. Шеварднадзе сделал меня хозяином этого кабинета, призвав в Москву с поста посла СССР в ФРГ. Если говорить честно, особого желания становиться заместителем министра у меня не было. Профессиональные амбиции, как всякий специалист, я, конечно, имел, но ни в коем случае не политические.

Не испытывал я и влечения к административно-распорядительной деятельности. Скорее, наоборот. Да и время становилось все более смутным. Страна дышала тяжело, на глазах разваливалась экономика, утрачивались внешнеполитические позиции прежних лет, внутри СССР нарастала поляризация сил, усиливались центробежные тенденции, государственная власть слабела с каждым днем и месяцем. Проводить внешнюю политику в таких, условиях становилось все труднее, а отвечать за ее результаты — тем более. Страна шла навстречу крупным потрясениям.

Была и одна очень конкретная причина, по которой я не спешил возвращаться из Бонна. Меня звали в Москву, чтобы посадить доигрывать шахматную партию, которую по умыслу или по легкомыслию уже безнадежно «запороли» другие. Речь шла о сдаче ГДР, конец которой должен был неизбежно наступить в считанные месяцы. Комплименты, которые отпускались при этом в мой адрес («наш лучший германист», «европеист», «опытный переговорщик»), меня ни в коем случае не обманывали. В Москве были люди и поопытнее меня. Но ни первый заместитель министра А. Г. Ковалев, ни новый заведующий международным отделом ЦК КПСС В. М. Фалин — опытнейшие дипломаты и германисты с мировым именем, ни даже срочно собравшийся ехать послом в Рим A. Л. Адамишин, которого и должен был сменить на посту заместителя министра по Европе, не обнаруживали ни малейшего желания встать за штурвал, чтобы постараться спасти хотя бы то, что еще можно было спасти в условиях наступившего фиаско нашей послевоенной политики в германских делах. Впрочем, это был не первый и не последний случай в моей жизни, когда меня ставили в подобную ситуацию. В этом отношении мне, что называется, «везло».