Время Сигизмунда

Орда разбилась и белогродцы направились в свою сторону, едиссанцы в свою. Надбужанин достался одному едиссанцу, кочующему в балках у Куяльника за Днестром. Он невольно взглянул в лицо своему пану. Был это уже старый человек с суровым лицом, впалыми маленькими глазами, короткими чёрными волосами, оттопыренными ушами. На его обнажённой груди кусочек бараньей шкуры, перевёрнутый шерстью наверх, прошитый спереди, широко съёживался и горбился. Из-под него торчали руки, шея, часть ног, также обнажённых, висели на сумках, которыми был нагружен конь; на спине были лук и колчан, за поясом — нож, несколько торб и много верёвок и лык на луке. На диком, мрачном, лице молчаливого едиссанца не было выражения насыщенной радости, какая светилась в глазах других татар.

Казалось, что он погрузился в размышления и только машинально совершает надзор над своим добром. Несколько раз обращались к нему братья, проезжая рядом, но он ничего не отвечал. Впрочем, Надбужанин заметил, что другие относились к нему почти с почтением. Увидев Днестр, едиссанец поехал по дороге рядом с болотами, по крутым горам, казалось, искал брода, чтобы перейти реку. Но весенние вздувшиеся, шумные воды, от русла реки разлившиеся по долине длинными потоками, казалось, пройти было совсем невозможно.

Несколько раз татарин думал, и ехал дальше. Въезжали в лесок скомпий, вязов, дубов и терна, среди которых были прорытые водами яры; серые скалы и жёлтые песчаные камни показывались из своей утробы. Проезжали ручьи, маленькие луга, пущи, и наконец встали отдонуть на взгорье, с которого открывался далёкий вид на Днестр, заросли и край с другой стороны реки.

Татарин молча сошёл с коня, согнал бичом пленников, отпустил скот на пастбище, достал сразу конское жаркое из-под седла и начал есть. Пленники поделились кусочом хлеба, который вынесли из лагеря, хлеба, который они специально взяли для еды, затвердевшего, плесневелого, чёрного и грязного от грязи и крови.

Другие едиссанцы, которые кружили в этом районе, также начали собираться на привал и разжигали костры, но неподалёку от первого. Поставив дорожные храмы, из просяной муки и кобыльего сыра они готовили свою излюбленную еду. Пленники в стороне тихо, плача, разговаривали между собой. Незнакомцы, в эту минуту они все были братьями и никто из них не спросил другого, кто он был. Каждый рассказывал о своём несчастии, говорил, как его схватили, или описывал, какое перенёс издевательство.

На привале Надбужанин узнал от других пленников, что татарин, к которому он попал в плен, был не татарином, а татаркой. Один из пленных, немного понимающий язык дикарей, слышал, как о ней говорили едиссанцы, и называли её страшной ведьмой. Те же рассказывали, что женщина вышла в поход с мужем и сыном, потеряла обоих в осаде польского лагеря, и говорили, что своих пленников, вероятно, убьёт из мести. Они жалели о пленниках, как о потерянном товаре, который можно было бы хорошо продать в Белогроде, а Стамбуле или Адриано-поле.

Надбужанин, узнав, что его ведёт женщина, чего узнать было невозможно, задрожал от стыда и решил вырваться из её рук. Татары остались на привале, женщина стегнула плёткой своих невольников и погнала их дальше. Её охватывала злоба от того, что не могла перейти Днестр, а от гнева била Надбужанина и каждый раз то плевала в глаза старцу, то, склонившись с коня до земли, взяв горсть грязи, бросала ею в спокойного и невозмутимого невольника. Иногда, скрежеща чёрными зубами, она спешила, била коня, всё чаще поворачиваясь и гневно поглядывая на Днестр.

Когда прилично отдалились от других татар, Надбужанин сказал старику:

— Бежим, это женщина!

— Не хочу! Куда бы я убежал? — отвечал старик.

Татарка запретила им разговаривать, стегая обоих. Шляхтич начал потихоньку разрывать верёвки, связывающие его сзади; опускались сумерки.

Расковыряв узел и удерживая его только для вида на руках, пленник начал замедлять шаги, словно от усталости, останавливаться, припадать и стонать. Татарка без жалости ткнула его ножом; но в ту минуту, когда она фанатично им ударила, Надбужанин схватил её за руку, вырвал оружие и, вскочив сзади на коня, схватил её за горло.

Она страшно закричала. Боясь, как бы её крика не услышали снующие вокруг татары, шляхтич так сжал ей горло, что она испустила дух. Сбросив труп, он пустился назад. Но лошади привыкли к татарке и, почуяв, что дом в противоположном конце степи, с трудом дали себя развернуть. Женщина и старик заламывамали руки и плакали.

— Несчастье! Несчастье! — причитали они. — Он погубил нас, его должны поймать. Поймают и накажут как разбойнков, они будут думать, что мы ему помогли.

И старик беспомощно дрожал от страха.