Время сумерек. После Старого мира

Когда европейская Церковь спрятала Библию в ларец чужого языка, она тем самым выиграла время. Потрясения были отложены до перевода Писания на общепонятный язык. Когда этот ларец или чехол разрушился, пророческое мировоззрение вышло в мир. Как показал опыт, желание «дальнейшего рассвобождения» сильнее желания пользоваться разумной свободой. Тут даже не желание – страсть… С тех самых пор, с начала времени революций, уравнительное мировоззрение ищет, кого бы еще освободить. Среди его последовательно сменявших одна другую целей: третье сословие, пролетариат, угнетенные народы, личности с затрудненным половым самоопределением… Кризис, который переживает сегодня Запад – религиозный по происхождению. Его вдохновляет все тот же пафос уравнения гор и долин, библейский пафос.

***

Христианский переворот (победа христианства в Римской империи, а затем и за ее пределами) – первый пример революции, вдохновленной пророческим мировоззрением, но не последний. Новейшая и прямая параллель к христианской революции есть революция русская, при всей противоположности ее целей. Жар, страсть обеих – во вражде к прошлому, ко всему многообразию прежде бывшей культуры. И несмотря на последовательное применение уравнительных идей, каждая следующая революция в христианском мире оказывается недостаточной: еще не все уравнено!

Революция требует «свободы от» (идолов, рабства страстям, ига капитала) и уничтожает «свободу для», потому что эта последняя нуждается в частной жизни, особности, независимости, малых богах. Единая истина ревнива: «да не будет богов, кроме Меня». Плод революции – уничтожение частной жизни. Великая идея не терпит состязания. Леонтьев напрасно восхищался византийскими принцессами, обсуждающими богословские вопросы. Это так же неестественно, как упомянутое Мандельштамом «вся страна только и говорит о том, как выполнить пятилетку в три года». Великая идея начинает с того, что отнимает у личности дом, независимость, гонит ее на службу. Подавление личного своеобразия – ключ к власти. Революция хочет власти над личностью в гораздо большей степени, чем правители, которых она свергает. Идея не человек – человек слаб, ленив и иногда добродушен; идее нужно

все.

Кого именно освобождать и «уравнивать» с сильными – для людей, охваченных моральным пафосом, не так уже и важно. Этот пафос возгорается, по каким-то скрытым от глаз законам, в трудные времена, когда личность теряет опору, причем возгорается именно в христианских или когда-то

христианских странах. Восток с удивлением смотрит на все новые и новые волны «уравнения», идущие по Европе. Даже там, где Азия испытала прямое влияние социализма, вплоть до переворотов и установления «нового порядка», это влияние оказалось очень поверхностным.

Дух всеобщего уравнения – не «буржуазный», как думал боровшийся с ним Леонтьев, но библейский. Знамя его поднималось не раз до появления буржуазии, а после перешло к «пролетариату» (вернее, его представителям), теперь его поднимают защитники «меньшинств». В то же время на протяжении всей истории христианской Европы начало разделения, обособления, культуро-рождающее начало – было нехристианским по своему происхождению (языческим, рыцарским, национальным). Универсализм желал слить все ручьи в едином море – ручьи упрямо разливались.

Европо-американский мир переживает сегодня новый натиск универсализма. Единая Истина у дверей, и не одна, а две сразу: в спину новому превращению «левой» идеи дышит ислам. Сам по себе он – не великая угроза. Рожденный как отрицание христианства, его «очищенная», реформированная разновидность – теперь, когда христианство увядает, он потерял смысл жизни. Так протестантство потеряло смысл после выцветания папства, а либеральный Запад  – после падения большевизма в России…

Не ислам силен, но Европа слаба. На наших глазах происходит разложение и выветривание христианства, с превращением остатков его религиозной энергии во всё новые оттенки «левого». Разложение христианства принимает отталкивающие формы, но не будем забывать, на него глядя, что христианство было (пусть и плодотворным) насилием над душой, «игом и бременем», и что из-под этого ига выходит не твердая и собранная личность человека античности, но расслабленная и потерявшая вехи… Целые слои воспитания (и лицемерия) сходят с человека и общества, а под ними – пусто́ты. Вызов, главная трудность минуты – чтобы дряблый, расслабленный современный европо-американец не оказался под бременем новой «единой истины».