Время Волка

Но то ли девушка его не так поняла, то ли не расслышала, то ли приняла желаемое за действительное. В общем, после проведённой ночи Лёня улетел дальше, а обиженная мадам пошла жаловаться в райком партии. Старые коммунисты покачали головами, поведение певца Волка осудили, но что они там, в Кирове, могли ему сделать? Написали какую-то бумагу, отправили в Москву и успокоились.

— А пьянка в ресторане, Борь? — возмущался Лёня. — Ну какая там была пьянка, ты помнишь? Мы же отмечали Полинкин день рождения. Ну выпили, и что такого?

Я молчал, потому что не хотел ему напоминать, что выпивший Лёнька вдруг обнаружил собравшуюся под окнами ресторана толпу поклонниц. Прознали откуда-то, что в «Праге» гуляет их кумир, и теперь караулили, когда он выйдет наружу. По широте душевной Лёня решил, что девочкам грустно там стоять, но так как пригласить их всех за стол он не мог, то просто распахнул окно и начал петь! Спел песен пять, замёрз как собака, дело-то зимой было, зато сорвал аплодисменты и публику повеселил, и ту, что в зале, и ту, что снаружи. Причём я подозреваю, что друг был не так уж и пьян, ему на самом деле нравилось петь, он наслаждался вниманием и любовью, адресованными исключительно ему, то есть тем, чего ему так не хватало в детстве. И искренне хотел порадовать людей. Но кто-то воспринял его импровизированное выступление как пьяный дебош.

— А Барнаул, Борь? Вообще из пальца высосано! — Лёня размахивал газетой, которую зачитал уже до дыр. — Я просто попросил другой номер! Попросил, не потребовал! Потому что в том номере, который мне дали, не грела батарея. Барнаул, Борь! Сибирь, зима! Окна не проклеены, из всех щелей дует. А у меня голос! Я же заболею и потом две недели петь не смогу. Я просто просил человеческого к себе отношения!

Безусловно, я ему верил. И знал, как трепетно Лёня относится к своему горлу, как боится простуды, как бережёт связки. Порой это даже меня, врача, раздражало. Причём на весь остальной организм он плевать хотел, как будто связки отдельно от него существовали.

Статья была явно заказной. Кто-то тщательно собрал все компрометирующие певца Волка факты, ловко скомпоновал текст и принес его в газету. И я подозревал только одного человека.

— Что теперь делать, Боря? — метался Лёнька.

— Писать опровержение.

— Да кто меня послушает?

— Тебя — никто. За тебя должны заступиться уважаемые товарищи. Коллеги, а лучше — композиторы, поэты. У них веса больше. Поговори с Фридманом, с Костровым. Да даже со своим Найдёновым, он же теперь в Союзе писателей? Значит, большая шишка. Пусть они напишут письмо в редакцию.

Лёнька так и сделал. Он ненавидел просить за себя и тогда, и потом, когда уже стал народным, ветераном, мэтром и прочая, прочая. За других — легко, мог позвонить какому-нибудь министру или губернатору, с которым познакомился на гастролях, и сказать, что такому-то нужна квартира, такой-то никак не дают звание, а вот такому-то нужно пробить квоту на лечение. А за себя никогда не просил, чаще мне приходилось подключать свои связи, чтобы добыть Лёньке редкое сердечное лекарство или, вот как сейчас, найти адвоката. Но в тот раз Лёня всё же пошёл по авторам с просьбой о поручительстве. И они действительно написали письмо, и под письмом стояли очень солидные подписи, но, когда Фридман принёс его в редакцию газеты, главный редактор без стеснения сказал старику: «Да, вы правы. Но мы — правда». Эта фраза отлично показывает силу прессы в то время. И письмо не опубликовали, потому что подорвать собственный авторитет газета не могла. И Лёнька остался в прежнем подвешенном состоянии, с молчащим телефоном, невыплаченным долгом за кооператив и кучей свободного времени, которое он не знал, чем занять.

Я очень боялся, что он запьёт. Были уже примеры среди эстрадных артистов, впавших в немилость, да даже и у меня на работе: когда нашего главного врача перевели в замы в наказание за развод с женой, он, вместо того чтобы быстренько с женой помириться, начал пить и в итоге вообще лишился места. Но Лёнька не пил, просто сидел целыми днями за инструментом и перебирал клавиши. Ничего не сочинял, по крайней мере, я не видел, чтобы он что-то записывал. Просто извлекал из пианино звуки, большей частью грустные. Это продолжалось с неделю, а потом я придумал, что делать. Взял отгулы, купил два билета до Сочи и чуть ли не силой поволок его в аэропорт. Я считаю, что, когда в жизни что-то не ладится, нужно возвращаться к корням.

* * *

Город нашего детства стремительно менялся. Из окна такси мы только и успевали отмечать: вот новый санаторий вырос, а тут гостиница. Исчезли маленькие магазинчики на улице Горького и наша любимая аптека с кожаными диванами, где мы покупали мятные таблетки, зато появился большой двухэтажный гастроном. Только наш с Лёнькой район ничуть не изменился, так и остался в стороне от ударных строек города-курорта. Таксист-абхазец трижды переспросил адрес, так что в итоге мне пришлось показывать ему дорогу.

— В санаторий, что ли? — удивился тот, когда я велел повернуть направо.

— За санаторий, вверх по горе.