Время Волка

— Поедем, — вдруг неожиданно легко согласилась Серафима Ивановна, которая всегда твёрдо стояла на том, что всю жизнь прожила в Сочи и на старости лет не собирается с ним расставаться. — Вот достроишь квартиру, обставишь, и я приеду. Ты когда обратно в Москву?

Лёнька замялся.

— Да я, бабуль, хотел у тебя подольше погостить. Месяц или два…

В Москве ему было нечего делать, впрочем, как и в Сочи. Но тут он хотя бы чувствовал себя дома, столица же так и не стала для него родной. Лёнька решил, что, раз всё кувырком, лучше он подышит морским воздухом, погуляет по лесу, отдохнёт от каменных джунглей и преследующих его по пятам поклонников, недоумевающих, почему их кумир перестал выступать, и коллег, которые при случайных встречах начинают неискренне выражать сочувствие.

Серафима Ивановна допила чай, тяжело поднялась из-за стола, дошагала до раковины, обстоятельно вымыла чашку, поставила на полочку-сушилку, повернулась к внуку и только потом спросила:

— И на сколько тебя отлучили?

У Лёньки из рук вывалился бублик, который он сосредоточенно пытался разгрызть, и покатился по столу.

— Кто тебе сказал?

— Ты, — пожала плечами Серафима Ивановна. — У тебя на лице всё написано. В Москву ты не торопишься, ходишь как в воду опущенный, рассказываешь мне какую-то ерунду о квартире, про которую я сто раз слышала, и ни слова о новых песнях и концертах. И кого ты пытаешься обмануть?

Действительно, кого? В детстве Лёне не удавалось скрыть от бабушки ни одну проделку. Другой вопрос, что далеко не всегда её реакция была предсказуемой. Она могла наказать за то, на что другие родители и внимания бы не обратили, например, за то, что не полез в драку, остался в стороне. Или за то, что пришёл жаловаться, могла ещё наподдать подзатыльников. И в то же время игнорировала такие провинности, как позднее возвращение домой или разбитое окно.

— Так на сколько и за что?

— Я не знаю, на сколько. Коллеги говорят, что в первый раз закрывают на год, — тихо проговорил Лёнька, ломая несчастный бублик на кусочки. — А за что…

В этом месте я потихонечку слинял. Во-первых, мне пора было домой. Сочи — маленький город, сейчас кто-нибудь из соседей маме донесёт, что я давно тут, обидится ведь. Во-вторых, я совсем не хотел слушать, как Лёнька объясняет бабушке свои похождения. Пусть сам выкручивается…

* * *

Борис погостил в Сочи несколько дней и вернулся в Москву, а Лёня остался у бабушки. Неделю наслаждался тишиной и уютом родного дома, отсыпался, отъедался и отогревался не столько на южным солнышке, сколько благодаря долгим вечерним разговорам с Серафимой Ивановной. Бабушка не пыталась его воспитывать, скорее, высказывала свою точку зрения на Лёнину жизнь. По её мнению, давно пора было завести семью и тогда никаких проблем бы не возникло.

— Возьми какую-нибудь девочку с Кубани, — втолковывала она внуку. — Тихую, домашнюю, без амбиций. Которой не надо на сцену, которой не нужна твоя слава. Чтобы сидела дома, пекла плюшки, стирала рубашки и была бы тебе по гроб жизни благодарна, что ты вытянул её в Москву в квартиру с горячей водой и центральным отоплением и ей не надо, как братьям и сёстрам, таскать вёдра от колодца, топить печь и ходить за скотиной. Создай образ примерного семьянина, и от тебя отстанут. А сам делай, что тебе нужно, только тихо, без показухи. Такая девочка за тобой следить не станет и сплетни собирать не начнёт, будет ждать тебя с гастролей и деток воспитывать.

Досталось Лёне и за репертуар: бабушка считала, что Лёнька слишком наглеет, слишком много исполняет своих песен, слишком мало поёт про то, о чём принято петь.

— Да не хочу я про «Ленин, партия, комсомол»! — возмущался Лёня. — Тошнит меня от такого «творчества»!

— Не надо про «Ленин и партия», а комсомол чем тебе не угодил? Комсомол — это юность, молодость, порой наивность и готовность к подвигам: поехать на БАМ, построить город в тайге. Чем не романтика? — втолковывала бабушка, хитро поблёскивая глазами. — Напиши об этом песню! В жизни, мой хороший, нужно искать компромиссы.

И это говорил хирург, ни на какие компромиссы ни в жизни, ни в профессии не шедший. Но Лёня понимал, что действительно зарвался. Никому на эстраде не позволялось то, что позволялось ему, начиная с репертуара: он успешно избегал «программных» песен, не состоял в Союзе композиторов, не писал правильных статей о советской культуре в одноимённую газету и даже в одежде умудрялся отклоняться от общепринятых стандартов — всё чаще вместо галстука или бабочки завязывал на шее платок, который виднелся в расстёгнутом вороте рубашки. Он не сомневался, что автор той злополучной статьи — Кигель, но наверняка его отличие от прочих коллег раздражало многих, и кто-то Андрея радостно поддержал.