Время вороньих песен

Голоса грохотали, снова билось в груди сердце, и от этого стука дрожал дом. Я вздрогнула тоже, села. Вспыхнул свет, но в комнате стало черно от фигур в форменных мундирах.

– Госпожа Малена Арденн, вы арестованы…

Мне позволили одеться и взять кое-что из вещей. Трость взять не разрешили. Дом жаловался на боль от отпирающих заклятий высшего приоритета, которыми вскрыли защиту. Мешался сползшим с постели покрывалом, пока я искала в шкафу белье, и цеплялся ковром внизу, когда спустилась. Бросился под ноги порогом, а потом жалобно скулил шатающейся от ветра вывеской во дворе. Я не оборачивалась. Я, скорее всего, сюда не вернусь, незачем и оборачиваться.

6.7

Моя камера оказалась примерно три на три с половиной метра. Очень щедро. В ней было тепло и даже не сыро. Просто комната с голыми стенами. Серая и унылая. Узкая кровать, узкая полоска окна высоко над головой. Я едва доставала до подоконника, если вытянуть руку вверх. Удобства за пологом невидимости. Я их даже не сразу нашла, и потом, после первой пары шишек и сбитых пальцев на ногах, просто оставляла дверцу кабинки приоткрытой. В окно мне была видна полоска неба в цвет стен, серая, и я перестала туда смотреть.

Единственное, что было точно таким же, как мне угрожали, – дверь со щелью для просовывания тарелки. А общения и без этой кормящей руки хватало. Мне сменили печати-ограничители, снова тщательно осмотрели, раздев донага. Из вещей оставили только белье и сорочки, выдав взамен двух моих платьев одно коричневое, такое, как носили светны младших рангов, без пуговиц и поясков. Мешок мешком, но мне тут красоваться было не перед кем. Шпильки тоже отобрали, и я ходила распустехой или косу плела, смотря какое у меня было настроение. 

Несколько раз меня вызывали в зал суда, но ничего не спрашивали. Я сидела в своем углу и даже особенно не слушала, ни обвинителя, ни взявшихся непонятно откуда свидетелей, ни назначенного защитника. Я разглядывала судью-эльфа. Дивен Эфарель был идеально хорош, словно ожившая статуя, и скуп на эмоции. У него имелась привычка дергать себя за ухо во время чтения. Он вертел ручку в пальцах и смотрел безмятежным взором, когда кто-то начинал нести чушь, а так же чрезвычайно эстетично стучал молоточком, перед этим небрежно отбрасывая с лица прекрасные светлые волосы. Его сын был совсем на него не похож, разве что изумительным цветом глаз. Полагаю, большая часть сидящих в зале женщин явились сюда, чтобы как раз-таки на судью полюбоваться.

В зал я не смотрела, старалась, а балконов мне было и не видно, зато и зал и балконы вдоволь насмотрелись на меня. И всякий раз, возвращаясь в свою серую комнату, я сразу же бежала в закуток и, как получалось, смывала с себя липкие взгляды, потом ложилась на постель и ждала руку с едой.

Первые дни по утрам ко мне с перепуганными лицами прибегали наблюдатель и охранник, но я успевала проговорить свою мантру до того, как они отпирали дверь, щупали мне пульс и заглядывали в глаза.

Иногда случались посетители. Являлся защитник, который объяснил, что тюремные печати подавляют волю, что небольшая апатичность и отстраненность – это нормально, и что мне снимут их после приговора. А еще что слушания затягиваются, и если я хочу с кем-нибудь увидеться, то могу сказать охраннику, чтобы передал. Дважды меня навещала светна Левин, но здесь у меня не было чая, и разговор не клеился. Однажды приходил Север. Сидел рядом со мной на постели, держал за руку, смотрел в глаза и пытался приободрить, говорил что-то про апелляцию. Кажется, я ему даже отвечала. Не помню, что именно, потому что как раз в этот момент в серой полоске окна мелькнули черные перья. Ворон возле здания, где держали подследственных, водилось много. Рядом росли высокие старые тополя, и черные птицы унизали их гнездами. Хотя бы раз за день крылья мелькали в окне, я вздрагивала и забывала, что делала или говорила. Холин смотрел с сочувствием, зачем-то обнял, перед тем, как уйти. От его теплых рук сделалось немного легче. 

Только теплое не могло прогнать мой страх. С каждым днем его становилось все больше, он бултыхался где-то внутри, не особенно лез наружу, но и не уходил.

Когда утром меня отвели вымыться, дали надеть мое собственное платье и даже шпильки для волос выделили, я обрадовалась. Если сидишь в четырех стенах, любая прогулка в радость, пусть даже всей прогулки – сотня метров до здания суда. Но сегодня было как-то особенно легко. Даже гадкий мокрый снег, тающий еще до того, как упасть на землю, не раздражал. Мне приятны были эти сначала обжигающие, а потом прохладные прикосновения к лицу.

Ведан Пешта стоял на крыльце вполоборота. Выглядел он так себе. Глаза покраснели и щетина проступала на бледном остроносом лице, делая шрам заметнее. Расстегнутое пальто мотнулось хвостом, когда он полез за чем-то в карман брюк, и оттопыренный локоть показался мне крылом. 

Заметил меня, замер. И я замерла. В другой руке он держал мою трость.