Время жестоких снов

Край парка расцвел феерией ослепительных оранжевых вспышек. Мы оба нырнули на дно воронки, в путаницу кабелей, которые вывалились из разваленного телефонного коллектора, словно кишки из распоротого брюха. Весь парк затрясся от взрывов – одного, второго, третьего. А потом залаяло стрелковое оружие, завыли осколки и пули. Мы слышали крики атакующих.

– Лету-у-ува!

А сразу после – гром взрывающихся ручных гранат, стук М-60 и лай АК-74, очень близко.

– Лету-у-у-ува!

– Это твои, – выдавил я, вжавшись в грязь на дне воронки. – Дивизия «Плехавичюс». Твои земляки, Индюк, идут штурмом на наш парк. Думаешь, это норм?

Индюк грязно выругался и покосился на меня. Я засмеялся. Проклятие, уже год прошел, а меня не переставала смешить эта история. Индюка же она не переставала злить.

Дело, видите ли, было вот в чем: примерно два года назад началась мода на – как это называли – корни. Значительная часть обитателей Сувалок и окрестностей, в том числе и семья Индюка, вдруг почувствовали себя исконными литовцами – теми, что вместе со Свидригайлом[50] ходили на Рагнету и Новое Ковно[51], а с Кейстутом[52] переплывали Неман, чтобы напасть на тевтонцев. В прошениях, писанных в Союз патриотов Левобережной Литвы и Жмуди[53]

, повторялись душещипательные декларации о любви к берегам речки Вильне[54], к полям, расцвеченным, как будто бы расшитым пшеницей золотой, к покрасневшему, будто юноша несмелый, клеверу[55] и к Богоматери Остробрамской[56], а также не менее душещипательные вопросы: как там Баублис-дуб великий, стоит ли еще, где ему следует стоять[57], поскольку дальнейшее счастье всей семьи напрямую зависит от этого. Причина пробуждения патриотизма была прозаична: литовцы по закону о национальных меньшинствах получили кучу привилегий и льгот, в том числе и налоговых, и не подчинялись Курии.

Очень много моих школьных знакомцев вдруг сделались литовцами – в результате, ясное дело, соответствующих заявлений и деклараций родителей. Дня не проходило, чтобы Вохович не потребовал, чтобы учителя теперь называли его Вохавичиусом, Маклаковский не превратился в исконного Маклакаускаса, а Злотковский – в стопроцентного Гольдбергиса.

И тут случилась огромная трагедия Индюков. Симпатичная и вкусная птаха, которая подарила семье свое имя, по-литовски звалась Калакутасом – то есть, по-нашему, Калачленисом. Глава рода Индюков, обычно флегматичный и серьезный пан Адам, впал в ярость, когда ему заявили, что, конечно, его заявление о литовскости будет рассмотрено позитивно, но теперь ему следует зваться Адомасем Калакутасом.

Пан Адам подал прошение, но Союз патриотов Левобережной Литвы и Жмуди был несгибаем и не согласился ни на какие попахивающие польскостью мутации, вроде Индикаса, Индикиса или Индикишкиса. Идею о том, чтобы пан Адам сперва натурализовался у американцев как Тарки[58] и только потом вернулся в лоно отчизны как Теркулис, семья Индюков посчитала идиотской, дорогостоящей и слишком затяжной. На упреки же, что возражения пана Адама отдают польским шовинизмом, поскольку этот самый кутас-член не кажется ни смешным, ни презрительным ни одному коренному литовцу, пан Адам с присущей ему эрудицией и ученостью обругал комиссию, то и дело используя обороты: «поцелуйте меня в сраку» и «папуцьок шиекини». Комиссия, потрясенная до глубины души, послала документы ad acta[59], а Индюка – к хренам собачим.

Вот так никто из семьи Индюков не стал литовцем. И поэтому мой приятель Лешик Индюк ходил в ту же школу и класс, что и я, а не в пуньскую гимназию. И поэтому сейчас он сидел вместе со мной в воронке от бомбы, вместо того чтобы бегать по парку с АК-47, в мундире цвета дерьма, с «Погоней»[60] на шапке и с медведем дивизии «Плехавичюс» на левом плече.

– Ярек? – отозвался Индюк, вжимаясь в остатки телефонного коллектора.

– Да?

– Почему все так, скажи… Ты ведь весь такой супер-пупер, клевер[61] и вообще… Почему все так?

Канонада набрала силу, парк сотрясали взрывы, а на наши головы сыпался песок.

– Почему все как? – переспросил я.

– Тут же Польша, нет? Так отчего Фрайкор и литовцы устраивают себе тут войну? Посреди города? Пусть, сука, махаются у себя в Кенигсберге… Тут Польша!

Я не был уверен, что Индюк прав.