Всадник на вороном коне

Прохор свалил на траву Сусяна, Жора Белей поднялся, схватил Максима, выжал как штангу. Юра обнял Жору, будто хотел оторвать его от земли вместе с Максимом. Как дети завелись. Сержант стал солидно утихомиривать:

— Ну-ну, прекратили…

Когда ребята поуспокоились, сержант спросил Максима:

— А ты не хочешь с нами?

— А можно? — Максим своим ушам не верил.

— Завтра в восемь ноль-ноль приходи к казарме. Сумеешь?

— Ага! Приду! Сумею! Точно в восемь ноль-ноль.

Еще бы не суметь! Он готов был проснуться вместе с первыми лучами солнца, и даже раньше! Он готов был вовсе не ложиться, чтоб не проспать такое дело! Он не подумал о том, как к этому отнесется тетя, ему и в голову не пришло, что кто-то или что-то может помешать ему вовремя явиться в часть.

А сержант приказал строиться. Солдаты повскакали — и на плац. Максим остался на месте. Сержант не забыл о нем:

— Тебе, ты же понимаешь, пока в строй нельзя. Ты стань в сторонке и делай все, как мы.

Максим стал по стойке «смирно» в нескольких метрах от Прохора — тот был, как обычно, на левом фланге.

Сержант объявил.

— Сейчас мелодию напою. Для всех. Начнем с куплета, — и Максиму сказал: — Ты слушай и запоминай. — Сержант напел раз, потом другой: — Уложился мотив?.. Теперь припев.

До Ивана Семеновича Козловского сержанту было далеко, но для строя его голоса и умения петь вполне хватало. Да и учителем он оказался толковым: ребята с его помощью легко усвоили мелодию. Может, она в его передаче становилась проще той, что сочинил композитор, но ведь и в «хоре», которым он руководил, были не специально подобранные певцы, а рядовые солдаты, которых не из-за голосов свели в одно подразделение!

— А теперь в движении на месте попробуем. Журихин, по моей команде запевать будете…

— Товарищ сержант, может, у нас кто поспособней сыщется? Бембин, например, — сказал Костя.

— Не митингуйте, рядовой Журихин, — отрезал сержант. — Приказано — будете запевать! Отделение!.. — На месте… шагом — марш!

«Грук-грук-грук», — стучали сапоги по асфальту.

Максим всем своим существом был в строю. В нем, в Максиме, отдавались звуки солдатских шагов, его ноги двигались в том же ритме, в котором шло на месте отделение. Верно, стук был не тот, даже вовсе стука не было — кеды просто шлепались об асфальт. Но ведь главное — не как гремишь, а как шагаешь.

«Грук-грук-грук!»

«Грук-грук-грук!»

— Запевай!

Костя затянул вовсю:

— Сооолнце раааннее встало над лееесом!

— Отставить, — скомандовал сержант. — Слишком высоко! Слушайте меня: «Сооолнце раааннее встало…» Уяснили? Запевай!

Костя запел снова.

Запел и Максим. Он пел и поглядывал на строй. Он пел со своим отделением, с отделением своих друзей пел — это разве не его отделение? Его! Он шагал и пел, как солдат, и голос его вплетался в хор солдатских голосов.

Сержант тоже маршировал на месте и пел. Когда Костя закончил куплет, сержант рубанул рукой:

— И-и!.. «Северокавказцы!»

— Северокавказцы — дружная семья, — подхватил Максим.

— Северокавказцы — дружная семья, — подхватило отделение.

— Отставить!.. Шагать, шагать! Это петь отставить! — сержант замотал головой, будто у него зуб заныл. — Так хорошо все было — и испортили!.. Собственного шага не слышите, что ли? Кто куда! А надо под шаг, под шаг надо!.. Приготовились!.. С припева начали! И-и… Северокавказцы!..

Припев получился. Получился и следующий куплет. Вся песня получилась.

— Хорошо! — похвалил сержант. — Повторим еще раз.

Повторили.

— Хорошо, — снова похвалил сержант. — Еще разок.

Спели еще разок. Песня не приедалась — солдаты пели ее охотно. Охотно пел и Максим — чем дальше, тем больше нравилась ему песня. По душе было лихое «гей-гей-гей!» С особенным нажимом, особенно значительно произносил он «северокавказцы — дружная семья!» Даже «не грусти, любимая моя!» выпевал старательно, со всеми «штуками», которыми солдаты подчеркивали свое отношение к этой неожиданной строчке:

— Эх!! Не грррусти… Любимая!!! Мая!!!

12

Максим рванул простыню, и она взвилась белым облаком, потом раскинулась белой птицей, едва не улетела. Он удержал ее, заставил покорно распластаться в ногах. Согнулся-разогнулся и сел. И зажмурился: в окна вливался такой могучий поток света, что смотреть на него со сна было невозможно. Подождал немного и осторожно открыл глаза — от света в них поначалу было темно. Глаза попривыкли, Максим встал и направился на балкон. Легкий и сильный — от силы аж плечи ломило, — он ступил на порог.

Веселое юное солнце плескалось в прозрачной синеве неба. Все вокруг — дома, деревья, трава — было в золотых и синих брызгах. Дальние вершины, почти невидимые днем, теперь невесомо белели над серо-синим дымом горных лесов.

Чистый ветер ластился, как котенок.

На улице — ни души. В доме все спали, в соседних домах тоже. Спали в такое утро, спали, когда в мире такая красота!

Максиму хотелось заорать на весь мир:

— Гей-гей-гей, люди!

Хотелось стучать в окна и двери, хотелось врываться в квартиры, расталкивать людей, стаскивать с них простыни: