Все дни прощания

— Батраков, идите сюда! — услышали мы голос Журавлева и направились к нему. Рядом с ним стоял Женя — в черном беретике, с гитарой на плече, в расстегнутой фуфайке и огромных резиновых сапогах.

— Равняйсь! Смирно! Равнение на середину! — скомандовал Сеностаров и пошел сдавать рапорт директору училища.

— Товарищ директор! Учащиеся вверенного вам училища, отправляющиеся на сельскохозяйственные работы, построены!

Отец стоял в стороне от колонны по стойке «смирно» и внимательно следил за всем происходящим. В этот миг он тоже подчинялся команде. Потому что команда касалась его сына. Эх, что было бы со мной, если бы я сейчас увидел рядом с отцом Веру!

— По машина-ам!..

Отец и я пошли друг другу навстречу. Он положил мне руку на плечо и несколько секунд мы шли вместе. Но шаги его становились медленнее и медленнее, пока мы оба не остановились.

— Дима, я не сказал главного… Сынок, то, чего мы боялись… В общем, вчера утром, в одиннадцать часов тридцать минут…

«Что он хочет сказать? Что он тянет душу?.. Кто-то пришел?.. Приходил?..»

— Сынок, ты правильно пойми: ни ты, ни я этого не желали… То есть «не желали» не то слово, совершенно не то, недопустимое… Но если нам дано когда-нибудь точно определить, кем мы были в своих чувствах…

— Да говори ты! — не выдержал я. — Кто приходил?

Он совсем замолчал. И в этом его молчании было что-то непонятное и страшное, это молчание пророчило несчастье. Еще никогда я не видел своего отца таким беспомощным, усталым. Он так и не нашел слов, лишь молча заплакал.

— Папа, ты что?..

И я понял, что вчера утром не стало моей мамы.

Я увидел ее лежащей на кровати с закрытыми глазами. Мне сделалось плохо, повело в сторону. Чтобы не упасть, я прислонился к отцу. Он быстро обнял меня и прижал к себе.

«Мамина смерть — это и моя смерть… начало моей смерти…»

— Ей через неделю исполнилось бы тридцать девять, — зачем-то произнес отец.

— Не Ей, а МАМЕ! — прохрипел я, отшатнувшись от него. — Ничего не нужно говорить, молчи, прошу тебя. Сейчас мы поедем к маме.

— Нет, Дима, ты должен ехать с училищем. Тебе нужно побыть в другом месте, в другой обстановке… Ты потерял маму, я потерял жену… Я не могу терять тебя, не могу. Ты слышишь? Не могу!.. Но хочу, чтобы ты понял, прошу тебя понять, что… В общем, с этой женщиной я не расстанусь, не ломай меня. Потому что это не нужно. Никому не нужно: ни тебе, ни ей, ни мне. Хочешь — принимай нас двоих. Не хочешь — твое дело… В отношении мамы я сделаю все по чести и совести. Поставлю памятник, что там еще?.. А ты напиши мне, слышишь? Письмо бывает лучше разговора.

«Зачем он это говорит? При чем тут женщина, когда у меня умерла мама?! И зачем мне знать, что письмо бывает лучше разговора?»

— Сейчас, — сказал я и пошел к ребятам.

— Что случилось? — встревожился Степка. — С мамой?..

Я не соображал, что говорил ему. Но он слушал меня внимательно и даже кивал головой. Он все прекрасно понимал, мой добрый и умный друг.

Заработали моторы машин. Кто-то длинно просигналил. Степка обнял меня, а затем поставил ногу на колесо и перемахнул через борт. Остановился у края, посмотрел мне в глаза.

— Приезжай, — сказал он. — Мы тебя будем ждать.

Машины и автобусы медленно двинулись от проходной. Играл духовой оркестр. Ребята махали заводу шапками, кричали, пели, свистели.

Я тоже махал им рукой. А когда они скрылись за поворотом, повернулся и пошел к отцу.

Одна часть моей жизни кончилась. Начиналась другая, без матери…

1975—1983 гг.

Ленинград

ОДИН ДЕНЬ НА ВСЕХ

Они уже сняли лыжи и ждали его на краю лесопарка. Впереди всех стоял Людвиг Иванович, нетерпеливо покачивал в руке черные титановые палки и со снисходительной улыбкой следил, как Ломакин, скользя и спотыкаясь, медленно всходил на пологое темя крохотной горушки.

Свежий снег давно не выпадал. Полуобледеневшая разбитая лыжня совершенно не держала направления, ноги разъезжались в стороны, лыжи цеплялись за кусты — Ломакин падал, вскакивал, делал два-три неверных шага и снова оказывался на почерневшем от частых оттепелей снегу. Пот заливал глаза, одежда взмокла и липла к телу — мучение, а не учебный бег на лыжах.

Рослый, кудрявый, вечно без шапки Виталька Свиридов небрежно пошутил:

— И года не пройдет, как Ломакин окажется с нами.

Ломакин подошел. Дрожащими пальцами отстегнул дужки креплений, высвободил ноги, очистил ладонью лыжи от снега, как это всегда делал Людвиг Иванович, и, взглянув на преподавателя, попросил извинения, что заставил ждать. Людвиг Иванович помог ему укрепить палки на лыжах, с неудовольствием сказал:

— Сегодня мы лишний раз убедились в том, что самому тебе на наших уроках лыжную подготовку не освоить. Сказывается твоя бесснежная жизнь на юге, а коль приехал на север, надо наверстывать, Женя.

— Что смогу, то смогу, — улыбнулся Ломакин.

— Этого мало. Во-первых, ты можешь ходить в лыжную секцию при Доме спорта, а во-вторых…

Свиридов и тут не вытерпел, сказал, что в Доме спорта все разбегутся, если к ним придет такой лыжный гигант, как Ломакин. На что сам Ломакин лишь молча кивнул.