Все - иллюзия

Ее рука нежно, очень нежно легла ему на губы. Практически, нематериальная, практически, несуществующая. Но каким-то образом она сумела оборвать его фразу. Ни слова больше не вырвалось из его рта. Словно сама Тишина плотной затычкой замкнула его губы. И после ужасного, ошеломительного момента Лессинг понял, что кто-то был прав, он не должен ничего говорить, было бы жестоко и несправедливо сказать то, что он собирался.

И в эту жуткую секунду он даже не знал, замкнула ли эта затычка ему уста или что-то более тонкое и изощренное воздействовало на его разум, заставив замолчать. Лессинг понял, что не должен ничего говорить о тех странностях, которые он видел во время свиданий с Клариссой. Она не знала о них. Она их не замечала. Так и должно продолжаться.

Лессинг почувствовал, как у него по лбу катится пот, а колени стали ватными. Он откашлялся и хрипло сказал:

— Я... Я не очень хорошо себя чувствую, Кларисса. Думаю, мне нужно уйти...

Лампа без абажура над столом Дайка мягко покачивалась. Издалека донесся гудок поезда, казавшегося из-за темноты в какой-то неизмеримой дали. Лессинг выпрямился на стуле, оглянулся, испытывая небольшое головокружение, пораженный от резкого перехода таких ярких воспоминаний к действительности. Дайк наклонился над своими скрещенными на столе руками и тихо спросил:

— И вы ушли?

Лессинг кивнул. Теперь он уже не чувствовал ни скептицизма, ни нежелания обрести свои воспоминания. То, что он уже вспомнил, казалось более реальным, чем этот стол или сидящий за ним человек с тихим голосом.

— Да. Я должен был уйти от нее и привести в порядок свои мысли. Было ужасно важно, чтобы она поняла, что с ней происходит, и все же я не мог рассказать ей об этом. Она была... словно спящая. Но было необходимо ее разбудить, пока не станет слишком поздно. Я думал, она имеет право знать, что происходит, и я имел право помочь ей в этом, позволить ей сделать выбор между мною и... этим. Им.

И еще я чувствовал, что этот выбор должен быть сделан как можно быстрее, иначе будет слишком поздно. Разумеется, Он не хотел, чтобы она обо всем узнала. Он хотел появиться в надлежащий момент и найти ее подготовленной к Его появлению. А мое дело было разбудить ее и заставить все понять до того, как это произойдет.

— Значит, вы думали, что это случится скоро? — спросил Дайк.

— Очень скоро.

— И что вы сделали?

Лессинг погрузился в воспоминания, взгляд его стал рассеянным.

— На следующий вечер, — сказал он, — я пригласил Клариссу на танцы.

Она сидела напротив него за столиком возле маленькой танцплощадки, медленно вращая в руке бокал хереса и прислушиваясь к шуму, создаваемому плохим оркестром, который эхом разносился по дымному залу. Лессинг не был уверен, зачем он вообще привел ее сюда. Возможно, он надеялся, что, даже если и не сможет сказать ей всего, что подозревал и чего боялся, то сумеет хотя бы пробудить ее, вырвать из окутывающей ее безмятежности, чтобы она сама сумела заметить, как ее маленький мирок отличается от обычного, человеческого мира. Здесь, в этом маленьком зале, трясущемся от диких ритмов, переполненном людьми, которые накачивали себя ликером и возбуждающей музыкой, не могла ли здесь прорваться ее броня яркой безмятежности и показать то, что она скрывала?

Лессинг позвякал льдом в своем бокале, на треть наполненном коллинзом, и наслаждался приятным туманом, который алкоголь добавил в его голове к яркой дымке, всегда окружавшей Клариссу. Ничего больше и не требуется, сказал он себе. Разумеется, он был совсем не пьян. Просто нынче вечером даже в этом маленьком, шумном второсортном ночном клубе был такой пьянящий воздух. Чувствовалось, что музыканты играли словно в наркотическом бреду, а танцоры на площадке просто пылали страстью.

И Кларисса отозвалась на все это. Ее огромным черные глаза сияли с невыносимой яркостью, и смех ее был столь же ярок и заразителен. Они танцевали в толкающейся толпе и не чувствовали, что кого-то толкают сами, потому что музыка несла всех в едином ритме. Кларисса говорила гораздо больше, чем обычно по вечерам, была веселой, тело ее в руках Лессинга было гибким и упругим.

Что же касается самого Лессинга, то да, он был пьян, хотя и не знал, от трех ли бокалов или от какой-то тонкой, более неуловимой причины. Но все его опасения испарились под напором веселья и беззаботности, а в уши била неслышимая мелодия. Ничто не могло его одолеть. Он не боялся ничего и никого. Он хотел увезти Клариссу подальше от Нью-Йорка, ее тети тюремщика и сияющего кого-то, кто становился все ближе с каждым вдохом.

Спустя некоторое время начались провалы в памяти. Лессинг не помнил, как они ушли из ночного клуба и попали в машину, или куда собирались направиться. Он лишь помнил, как они ехали по шоссе Генри Гудзона, а внизу мрачно катила воды река и подмигивали огни Джерри, лежащего в обрамлении Палисада.