Все хорошо

Я удивленно смотрю на нее. Неужели ей правда все еще хочется со мной пообщаться?

– Уверена, тебе не терпится поделиться со мной своим видением будущего спектакля, – добавляет она.

Вот теперь я тоже улыбаюсь.

– Так что, в паб? – спрашивает она.

– В паб?

– Ну, в «Проныру»? В наше обычное место?

И я вспоминаю, как белели желтые глаза Толстяка. «Раздобудьте себе счастье, мисс Фитч».

– Ой, нет. Нет-нет. Я сегодня как-то не в настроении.

Грейс вскидывает брови. Не в настроении? Я? Королева самолечения? Когда это я отказывалась от выпивки?

– Да, я лучше еще немного побуду здесь, – продолжаю я. – Набросаю кое-что. Ну, понимаешь, пока спектакль еще стоит у меня перед глазами. Пока я его вижу и слышу.

Я тычу пальцем себе в глаз, дергаю себя за ухо. И пытаюсь изобразить затуманенный вдохновением взор. Я ведь режиссер, не забыла? Меня захватило. Унесло. Давненько уже меня не уносило.

Грейс опускает брови и закатывает глаза. А потом снова гладит меня по плечу.

– Ладно. Ни в чем себе не отказывай.

И вот я сижу одна посреди зрительного зала, перед пустой сценой. Ноги гудят, в бедре пульсирует боль. Спина ноет. И ребра тоже. Но все хорошо. Потому что на сцене брезжит будущий спектакль. Мерцает, постепенно уплотняясь и обретая форму. Я слышу краски. Я вижу музыку. Вижу Елену. Несчастную бестолковую девственницу. Коварную чертовку. Простую девушку. И смотрит она на меня моими собственными глазами. Яркими, пылкими, исполненными решимости. Напускает на меня свои чары. И поглядите-ка – я очарована.

* * *

Выбираюсь из театра я только в полночь. Как ни странно, я все еще могу ходить, моя нога по-прежнему разгибается. Ковыляя к двери, я вдруг прыскаю, не сдержавшись. Да, я по-прежнему прихрамываю. «Видишь, Грейс? Убедилась?» Но Грейс давно ушла. Наверное, уже дремлет под «Нетфликс», намазав на лицо маску из лепестков роз. А на экране тем временем разыгрывается какая-нибудь драма в зале суда или один из ее любимых жутких детективов о серийных убийцах. Чем больше крови, сцен в морге и зловещих улик, тем больше они Грейс нравятся. Я начинаю напевать. Подхватываю мелодию на той же ноте, на которой бросила ее несколько часов назад. И, выйдя из зала, вдруг замечаю в фойе темный силуэт, освещенный алой надписью «Выход». Там, во тьме, кто-то сидит. Я вскрикиваю.

– Профессор Фитч.

Шарю по стене в поисках выключателя. Элли. Устроилась на полу в своем черном одеянии. Спиной привалилась к кирпичной стене, колени обхватила руками. И смотрит на меня так убийственно напряженно, что мне приходится напомнить себе, кто передо мной.

– Элли! Господи Иисусе, как ты меня напугала.

– Простите, профессор!

Она тут, на полу, прямо лагерь разбила. Расстелила свою блестящую шаль. Поставила у ног стаканчик с чаем из библиотечного буфета. Рядом с ним – горстка кожурок, должно быть, содранных с жалкого мандарина. А подле бедра лежит текст «Все хорошо», весь испещренный разноцветными пометками.

– Давно ты тут сидишь? – спрашиваю я.

– С конца репетиции.

– С конца репетиции? Элли, уже ведь несколько часов прошло.

Ее бледное личико вспыхивает.

– Ничего страшного. Я делала домашнее задание. Иногда я прихожу сюда поработать. Я ведь в общежитии живу, совсем рядом.

Она кивает на темное окно, на царящую за ним ночь, на черную пустоту.

– Оу, – отзываюсь я.

– Так что я просто учила текст.

Мне представляется, как Элли сидит тут в темноте, чистит мандарин и зубрит свои реплики. Как трогательно. Жутковато, конечно, но трогательно. Взгляд у Элли такой, словно она хочет мне что-то сказать. Но она никогда не говорит прямо. Даже придя ко мне в кабинет, всегда просто стоит в дверях, опустив по швам дрожащие руки. И ждет, пока я из нее все не вытащу.

– Ты сегодня великолепно играла, – говорю я.

– Правда?

– Да! Просто превосходно! Ты меня вдохновила. Можно сказать, заново открыла для меня эту пьесу.

– Спасибо. – Они низко склоняет голову. Не отваживается показать мне, как она счастлива, что я ее похвалила. Это было бы слишком откровенно. – Что ж, – сообщает она полу, – не сомневаюсь, Бриана тоже отлично сыграет эту роль.

Я смотрю на ее тусклые, темные по всей длине и светлые у корней волосы. Похоже, Элли пыталась выкрасить пару прядей в фиолетовый. Но получилось слишком бледно.

– Конечно, – киваю я. – Она тоже хорошо сыграет.

– Слышала, она сегодня приболела, – шепчет Элли.

И поднимает на меня широко открытые серые глаза.

– Приболела?

Внутри взвивается паника. Паника? Да нет, почему же? Скорее злость. Я должна злиться. Она ведь наверняка притворяется. Выжимает из ситуации максимум, как она это умеет.

– Мне Тревор сказал после репетиции. Говорит, она весь день провела в постели. Просто встать не смогла. Прислала ему сообщение, что ей больно двигаться. Даже текст набирать больно.

Я не отвечаю. Пришел мой через опускать голову. А мои губы тем временем растягиваются в усмешку. Дьявольскую усмешку.

– Может, грипп? – предполагает Элли, милосердно заполняя тишину.

– Может быть, – отзываюсь я.

– Я как-то болела гриппом. И мне тоже было больно двигаться. И сообщения писать. И даже дышать.