Все мои ничтожные печали

Хорошо, сказала я и отключилась. Тут же перезвонила и извинилась. Я имела в виду: хорошо, я уже еду к вам. Мама рассмеялась. Я тоже немножечко посмеялась. Я знала, что она старается сдержать слезы. Я снова сказала, что уже еду к ним, и она что-то шепнула в ответ. Я не расслышала, что это было. Кажется, она сказала: Какая разница? Мама сама тысячу раз попадала в реанимацию со своим слабым сердцем и дыхательными проблемами – и каждый раз благополучно выписывалась домой, – но тетя Тина, насколько я знаю, оказалась в больнице впервые.

По дороге в больницу я размышляла о своей истерической вспышке на подземной парковке. Это из-за моего прошлого, сказала я вслух, обращаясь к невидимому собеседнику. Я поняла, в чем причина. Я была Зигмундом Фрейдом. Достаточно вспомнить, как наши меннонитские церковные старейшины с их тугими воротничками и вздутыми шейными венами обвиняли меня в нечестивых поступках и помыслах и сулили мне вечные муки в каком-то подземном огне, хотя я не сделала ничего страшного или плохого. Я была невинным ребенком. Эльфи была невинным ребенком. Мой отец был невинным ребенком. Моя двоюродная сестра Лени была невинным ребенком. Это неправильно, так нельзя: брызжа слюной и размахивая руками, обвинять людей во всех смертных грехах и угрожать им вечными муками лишь потому, что почти всю их семью перебили, а им самим пришлось бежать и прятаться в куче конского навоза. Речи, звучащие с церковной кафедры, просто на улице были бы восприняты как бред сумасшедшего. Нельзя тиранить людей, заставляя их чувствовать себя жалкими и ничтожными, а потом называть их дурными и грешными, когда они решают покончить с собой. Так что нет вам прощения, святоши. Вам никогда не почувствовать невероятную легкость. Вам никогда не взлететь.

Сердечные приступы происходят от болезненных воспоминаний. Где-то я это прочла, может быть, в новостной рассылке Музея хобо, где каждый некролог заканчивается словами: «До встречи в пути!» Возможно, Эльфрида напомнила тете Тине о самоубийстве ее собственной дочери: о предшествующей ему боли, об ужасе и беспомощности, о ее неспособности предотвратить катастрофу. Или сердечные приступы возникают из-за закупорки артерий, лишнего жира на талии, трансжиров и привычки выкуривать по две пачки в день, а вовсе не из-за воспоминаний о боли, ужасе и невыносимой печали? Хотя, возможно, одно вызывает другое. Кардиологам и психиатрам следует объединиться и открыть новые больницы. Надо будет создать петицию вроде папиной петиции об открытии библиотеки или Эльфиной – о признании Стивена Рэя Вона лучшим в мире гитаристом. Впрочем, я почему-то уверена, что кардиология и психиатрия объединятся не раньше, чем отдельные материки снова сольются в единый сверхконтинент.

Спортивный костюм тети Тины и ее крошечные кроссовки лежат в большом пластиковом пакете с надписью: «Собственность Сент-Одильской больницы». Мама с тетей беседуют на плаутдиче, шутят, смеются. Как всегда, держат свой страх при себе. Когда я вошла, они сказали: А, ты приехала. Хорошо. Мы тут поспорили о значении одного слова. Я спросила, какого именно слова, и они рассмеялись.

Гипс на руке тети Тины уже покрыт надписями. Телефонные номера. Цитата из Библии. В палату вошла медсестра и что-то проделала с тетей при посредстве иголок и труб. Я спросила: У нее был инфаркт? Медсестра сказала, что нет. Просто острый коронарный приступ. Она показала нам схематическую зарисовку тетиных артерий. Две из них были критически закупорены. Тетя Тина сказала, что ей отчаянно хочется кофе из «Старбакса» внизу. Медсестра ответила: Может, чуть позже. Не прямо сейчас.

Я сказала тете и маме, что зайду к Эльфи, а потом вернусь к ним, принесу нам всем кофе. Они обе одобрили мой план с таким бурным восторгом, словно я разработала стратегию взятия Бастилии. Я поднялась на шестой этаж и сообщила Эльфи, что у тети Тины случился коронарный приступ и она тоже в больнице, этажом ниже. Эльфи широко распахнула глаза и постучала себя пальцем по горлу.

Я уточнила: Не можешь говорить?

Я жутко злилась, не знала, куда направить свою злость, и не очень хорошо это скрывала. Эльфи покачала головой. Я спросила, где Ник, и она опять покачала головой.

Я вышла в коридор, нашла медсестру и спросила, почему Эльфи не может говорить. Медсестра сказала, что возникли некоторые осложнения, но будем надеяться, что уже завтра – в крайнем случае послезавтра – голос вернется. Я спросила: Это из-за отбеливателя? Медсестра уставилась в свой планшет. Ей не понравилось, что я задаю такие вопросы. Она сказала, что точно не знает. Но ведь из-за чего-то же голос пропал? Или она просто не хочет ни с кем говорить? Медсестра сказала, что лучше спросить у врача. Я бы спросила, сказала я, но он, кажется, не желает со мной разговаривать. Медсестра избегала смотреть мне в глаза. Для них мы все – ненормальная, чокнутая семейка.