Все наизусть. Годовой творческий цикл

И действительно, 1976 год покатил на редкость гладко. Был опубликован «Лес»; «Мосфильм» начал заключать договор на «Заповедник»; на лучшую по составу за всю мою карьеру книгу «Дни человека» был подписан договор (с непременным требованием, чтобы все вещи, в неё входящие, были уже опубликованы). И только «Птицы, или Новые сведения о человеке», ни у кого не вызывавшие подозрения, не вызывали и энтузиазма. Экология была все же «вредным буржуазным веянием».

Пройдя по второму кругу все журналы, всё вернулось на круги своя, и «Птицы» приземлились там же, откуда впервые вылетели: снабженные предисловием биолога и послесловием философа, они были «пропущены» Ленинградским обкомом в печать. Последний тормоз с книги был снят, и она двинулась, чтобы выйти к концу года. Опять повезло!

Но всякое везение не бесконечно. В последний момент Обком вдруг снова затребовал «Птиц» и запретил их. Главный редактор журнала потерял свое кресло и не вынес этого. Я не торопился уведомить об этом издательство, и книга успела проскочить.

Мне повезло в квадрате. Главный редактор была возмущена: «Как вы смели не сообщить мне!» «А я не знал», – отвечал я на голубом глазу. Когда же наконец я держал сигнальный экземпляр книги в руках, она в сердцах сказала моему преданному редактору:

«Не могу понять, вроде бы ничего такого и нет, но каждое его слово меня возмущает!»

Не могу отказать ей в тонком чутье. (Я еще и сам не знал, что «Птицы» станут первой частью «Оглашенных», а «Оглашенные» – четвертым измерением всей моей «Империи».)

После «Дней человека» меня практически перестали печатать. А после выхода «Пушкинского дома» в США в 1978-м и участия в подцензурном альманахе «Метрополь» в 1979-м – вообще прикрыли.

Больше всех пострадал от «Метрополя» отец Виктора Ерофеева: был отставлен из чрезвычайных и полномочных послов ЮНЕСКО (лет через двадцать сын еще раз предаст папу в своем очередном вёрстселлере «Я убил своего отца»). Возвращенный в Москву, отец попытался привлечь былые связи, чтобы помочь сыну. Вскоре сынок с гордостью продемонстрировал нам «секретную ориентировку» КГБ на основных участников. Поразила она меня не чем-нибудь, а стилем! Если бы не обиженно-собственнический тон, то какая краткость и какая точность… будто перевод с английского.

Аксенов – «мы же только что выпускали его с матерью в Париж, чего ему мало?»

Ахмадулина – мудрой Белле, кроме лишней рюмки, было нечего вменить

Вознесенский – «этот же из заграницы и телевизора вообще не вылезал!»

Высоцкий – «эти песни и так каждая собака знает наизусть».

Искандер – «он и так сумасшедший». Это была уже угроза: любой советский гражданин, хоть раз обратившийся даже к психологу, по первому сигналу органов мог быть упечен в психушку.

Битов… впервые и я, всего лишь двухлетний москвич, попал в столь почетный московский список хоть и не по алфавиту, а в конце. Меня уже не печатали с 1977 года, ни в телевизоре, ни заграницей, ни на учете я не состоял: упрекать меня в «неблагодарности» было не за что. «А этот всю жизнь делал, что хотел!» – таков был мой диагноз. Считаю эту характеристику высшей оценкой, орденом КГБ.

Существование в противофазе к противостоящим лагерям (как это я только сейчас понимаю) то ли было, то ли стало моей природой.

Меня продолжали прессовать, Грузия и Армения выручали. Главный редактор журнала «Литературная Грузия» рискнул опубликовать рассказ «Вкус» и поплатился должностью: из Москвы последовало грозное распоряжение: «Впредь не печатать материалов русских авторов, не связанных непосредственно с Грузией».

Шел 1982 год. В эмигрантском журнале «Грани» об этом рассказе была напечатана хорошая статья под примечательным названием «Опаздывающий поезд» (в том смысле, что я пытаюсь догнать эмиграцию, пропустив момент, когда все это успели сделать). И тут в Италии пропадает мой брат. Мать в отчаянии, меня обвиняют в том, что брат уехал «за моими миллионами» (кровожадность чекистов равна лишь их же простодушию).

Программы КГБ и Запада странно отражались друг в друге в моей судьбе.

Стоило мне в 1977 году из рук Василия Аксенова подписаться на издание «Пушкинского дома» в «Ардисе» (с обязательством издательства выпустить русский текст одновременно с английской версией), как меня тут же перестали печатать на родине. Не то, что миллионов, но и не цента не заплатили, не то, что по-английски не выпустили, но и мировые права присвоили, чтобы торговать ими направо и налево. «Прививка от расстрела» (формулировка Осипа Мандельштама) не получилась: я-то размечтался, чтобы Запад узнал обо мне сразу, как меня посадят. Заплатить переводчику издателю показалось дороже свободы какого-то советского автора, к тому же невыездного.