Все наизусть. Годовой творческий цикл

Так, стоило войти нашим войскам в Афганистан, как мое французское издательство выкинуло из плана все русские книги, потом решило все-таки мою оставить как наиболее диссидентскую, но решительно сократив. Положение мое было настолько безвыходно, что я готов был сдаться, если бы не мой замечательный переводчик: он пригрозил снять свою фамилию с титула в случае сокращений. Издательство испугалось скандала в своем кругу и отложило книгу до лучших времен.

Брежнев свалился в яму под Кремлевской Стеной, но «лучшие времена» удалось еще ненадолго отложить, чтобы успеть все доворовать и дораспределить до перестройки. Горбачев с Ельциным были в тени наготове.

Французы все колебались. Редакторша на приеме подошла к советскому полпреду со смелым вопросом: когда в СССР простят Битова? Его ответ был примечателен: «У нас за одно преступление могут еще простить, если человек талантлив, даже за два, если очень талантлив, но за три…»

Стоило объявить перестройку, как «Пушкинский дом» вышел и по-немецки, и по-французски, и по-английски, а потом и на прочих языках.

И тут же меня выпустили в Западный Берлин, в Америке выпустили мой первый сборник, написав на обложке опять «молодой Чехов», добавив «только читавший Фрейда» (которого я и до сих пор не читал), а наконец разродившиеся французы назначили «Пушкинский дом» «лучшей иностранной книгой года».

Как же мне повезло, что мой «поезд опоздал» и я не эмигрировал! После пятидесяти я стал «выездным», и мне довелось разглядеть долгожданный Запад, обратную сторону «империи зла», и до чего же они оказались симметричны и даже подобны! Западу не хватало Железного занавеса, он испытывал некую ностальгию по врагу. Особенно интеллектуалы, постаревшие и устаревшие левые. На одном из симпозиумов, рассердившись, я так и сказал: мол, хватит штопать железный занавес с обратной стороны, хватит старательно переименовывать советских в русских. Антонин Лим, чешский беженец образца 1968 года, с которым мы быстро нашли общий язык (что было нетрудно: он свободно говорил на четырнадцати), так прокомментировал мне этот выпад: «Андрей, а ты до сих пор не играешь в общие игры!»

Я счел это признанием своих заслуг.

Западная критика не могла определиться на мой счет: для неё слишком долго существовало лишь две краски – советский и антисоветский. Стать просто хорошим писателем было никому не позволено. Поэтому я побывал в шкуре не только «Чехова, читавшего Фрейда», но и «русского Джойса» и «советского Пруста», особенно меня доставали Набоковым. Все самоуверенно гадали о моем генезисе: откуда такой, которого не должно быть? Не красный и не белый, не русский патриот и не эмигрант… Я читал две монографии о себе, написанные по-английски: одна была слишком описательна, другая слишком мудрёна.

И только старый профессор Кларенс Браун заявил решительно, что знает, откуда взялся «Пушкинский дом»: из «Тристрама Шенди» и «Евгения Онегина». Я обрадовался: тут мне было не спрятаться за то, что я их не читал.

Вот ещё одно американское человеческое высказывание:

АНГЛИЙСКИЙ ТЕКСТ!!! Перенести с бум. Оригинала

Спасибо и переводчикамПрисцилле Майер и Сьюзан Браунсбергер за достойный английских моих книг.

Спасибо и старому Роджеру (Страусу), который, несмотря на мой скромный селлинг, продолжал последовательно издавать мои книги. Что мог он понимать в том, что и о чем в них было написано? Однако именно благодаря его издательскому чутью… когда я поставил четыре тома на полку в той последовательности, как они были изданы по-английски, то понял, что вместе они составляют единство: первое, второе, третье, четвертое… – «Империю в четырех измерениях», на которую ушло 37 лет написания, действительно а-ля Пруст.

Меня стали не только выпускать (книги, за границу, на телевидение), но и награждать: немцы, французы, а потом и русские.

Но главную награду, жизнь, я получил не только от родителей, но и от судьбы, спасавшей меня: в 1994-м – от рака мозга, в 2003-м – от рака гортани. Великие и врачи!

Опять же о профессионализме… у нас они наконец объявились: сначала киллеры, потом политики, потом авторши детективов. Врачей, как и учителей, забывают перечислить.

Я не профессионал, но и не графоман только в одном смысле: терпеть не могу писать.

«Что не хочу, то и делаю», – как сказал про меня по пьянке кто-то, кажется, даже я.

SUMMERY.

Что же в сухом остатке? Только подлинность негатива. И вдруг отпечаток!