Все романы в одном томе

Завернув за угол, они неспешно побрели по боковой улочке, словно привязанные к невидимому буксиру. В этом городе казалось вполне естественным вот так свернуть за угол и идти без цели неведомо куда, ни о чем не думая… Погруженная в темноту улочка походила на неожиданно появившийся отросток растения, уводивший в мир изгородей из шиповника и тихих домиков, притаившихся вдали от центра.

– Куда направляетесь? – вежливо поинтересовался Энтони.

– Просто гуляем. – Ответ можно было расценить по-разному: как оправдание, намек или обычное разъяснение.

– Позволите составить вам компанию?

– Да, пожалуйста.

Непривычная манера разговаривать давала свои преимущества. Энтони не мог определить по говору, к какому сословию принадлежит житель Юга. В Нью-Йорке девица из низших слоев общества поражала грубостью, и общение с ней не доставляло радости, разве что глядя сквозь розовые очки пьяного угара.

Темнота, сгущаясь, наползала на всю компанию. Разговаривали мало. Энтони задавал ни к чему не обязывающие вопросы, а подруги, как свойственно жителям провинции, не отличались многословностью. Они прошли один поворот, потом следующий. Посреди квартала остановились у фонарного столба.

– Я здесь живу, – пояснила вторая девушка.

– А я – через несколько кварталов, – откликнулась ее подруга в сиреневом платье.

– Разрешите проводить вас до дома?

– До угла, если желаете.

Вторая девушка отступила на несколько шагов назад. Энтони галантно приподнял фуражку.

– Вам полагается взять под козырек, – рассмеялась девушка в сиреневом платье. – Как всем солдатам.

– Непременно научусь, – с серьезным видом заверил Энтони.

– Ну ладно, – сказала вторая девушка и, немного помедлив, добавила: – Позвони мне завтра, Дот. – Она вышла из желтого круга света.

Энтони и Дот в полном молчании прошли три квартала и остановились у ветхого дома. Здесь она жила. Возле деревянной калитки Дот задержалась.

– Что ж, спасибо.

– А вам непременно надо домой так рано?

– В общем, да.

– А нельзя еще немного погулять?

Дороти смотрела на Энтони спокойным, ничего не выражающим взглядом.

– Мы с вами даже не знакомы.

– Еще не поздно, – рассмеялся Энтони.

– Пожалуй, мне пора.

– Мы могли бы прогуляться, а потом сходить в кино.

– Хорошо бы.

– И я проводил бы вас домой. Времени достаточно. В лагерь я должен вернуться к одиннадцати.

Стояла такая темень, что Энтони едва мог ее разглядеть: только колышущееся на ветру платье и светящиеся озорным блеском глаза.

– Почему вы не хотите… Дот? Неужели не любите кино? Пойдемте.

Дот покачала головой:

– Пожалуй, не стоит.

Энтони нравилась Дот, и он понимал, что та нарочно медлит с ответом, стараясь произвести впечатление. Он подошел ближе и взял ее за руку.

– А если мы вернемся к десяти, согласны? Просто сходим в кино?

– Ну, так и быть…

Рука об руку они отправились обратно к центру города вдоль подернутой дымкой плохо освещенной улицы. Мальчишка-негр, продающий газеты, предлагал экстренный выпуск в характерной для местных торговцев манере с мягкой модуляцией в голосе, который звучал музыкально, как песня.

Дот

Роман Энтони с Дороти Рейкрофт стал неизбежным следствием растущего небрежения к себе. Энтони приходил к ней не из желания обладать предметом своих вожделений и не из растерянности перед личностью более энергичной и напористой, как произошло четыре года назад при знакомстве с Глорией. Просто соскользнул в любовную связь из-за неспособности принимать конкретные решения. Энтони не мог сказать «нет!» ни мужчине, ни женщине; он был одинаково покладист и уступчив и с человеком, просящим взаймы денег, и с соблазнительницей. Он вообще редко принимал решения, а когда подобное все же случалось, это были близкие к истеричности порывы в состоянии паники, нахлынувшей после пробуждения от неотступного кошмара.

Слабость, которой он потворствовал в данном случае, вызывалась стремлением к острым ощущениям, необходимостью получить некий стимул извне. Впервые за четыре года он снова почувствовал способность к самовыражению. Эта девушка сулила покой, и часы, проводимые каждый вечер в ее обществе, смягчали нездоровые и, как всегда, бесплодные скачки воображения. Энтони превратился в настоящего труса – стал рабом многочисленных беспорядочно блуждающих мыслей, которые вырвались на волю после краха искренней привязанности к Глории. Именно это чувство, словно тюремщик, караулило его несостоятельность, не позволяя сбежать из темницы.

В тот первый вечер, когда они стояли у калитки, Энтони поцеловал Дороти и назначил свидание в следующую субботу. Потом вернулся в лагерь и при свете тайком зажженной лампы написал длинное письмо Глории, страстное, полное мрачной сентиментальности, воспоминаний о благоухающих цветах и искренней, переполняющей душу нежности. Все это Энтони познал снова на краткое мгновение, что длился взаимный поцелуй под роскошной южной луной всего час назад.