Все романы в одном томе

Проводив Дика в свой кабинет, Франц, извинившись, отлучился на полчаса. Оставшись один, Дик обошел комнату, пытаясь составить представление о Франце по разбросанным на столе предметам, по книгам – его собственным, а также книгам его отца и деда, написанным ими или им принадлежавшим, по огромному фотопортрету отца, с типично швейцарской почтительностью повешенному на стену. В кабинете было накурено; распахнув французское окно, Дик впустил внутрь конус солнечного света. Его мысли снова обратились к той девушке, пациентке.

За восемь месяцев он получил от нее около полусотни писем. В первом она, оправдываясь, объясняла: по доходящим до нее из Америки слухам, там девушки пишут письма незнакомым солдатам на фронт. Его имя и адрес она узнала от доктора Грегори и надеется, что он не будет возражать, если время от времени она тоже станет посылать ему несколько слов с добрыми пожеланиями и т. д., и т. д.

В тональности писем было нетрудно распознать влияние «Длинноногого папочки»[38] и «Фантазерки Молли»[39]

– благостно-сентиментальных книг в эпистолярном жанре, пользовавшихся в Штатах огромным успехом. Но на этом сходство заканчивалось.

Письма делились на две группы: написанные до перемирия были отмечены явными симптомами патологии; написанные после, вплоть до самого недавнего времени, были письмами абсолютно нормального человека и свидетельствовали об интенсивном процессе вызревания личности. Этих последних в унылые заключительные месяцы пребывания в Бар-сюр-Об Дик ждал с нетерпением, хотя и в первых он сумел распознать гораздо больше, чем удалось Францу.

Мой капитан,

увидев Вас в военной форме, я подумала: какой красивый. Потом я подумала: je m’en fiche[40]

, по-французски и по-немецки. Я видела, что и я Вам понравилась, но к этому я привыкла и долгое время сносила спокойно. Но если Вы приедете сюда снова с таким низким и пошлым отношением, которое даже отдаленно не напоминает приличествующее джентльмену, как меня учили, – берегитесь. Впрочем, Вы кажетесь более скромным, чем другие, – таким мягким, как большой кот.

Мне вообще нравятся такие изнеженные молодые люди. А Вы изнеженный? Где-то я таких встречала. Простите меня за все, что я наговорила; это мое третье письмо Вам, и я должна немедленно его отправить, иначе не отправлю никогда. Еще я много думала о лунном свете и могла бы найти много свидетелей, если бы только выбралась отсюда.

Говорят, что Вы – врач, но поскольку Вы кот, это другое дело. У меня страшно болит голова, так что простите, что я гуляю тут вот так просто с белым котом, думаю, это все объясняет. Я говорю на трех языках, на четырех, если считать английский, и уверена, что могла бы оказаться полезной в качестве переводчицы, если бы вы смогли это устроить во Франции, уверена, что сумела бы со всем справиться, если бы всех связали ремнями, как в прошлую среду. А сегодня суббота, и Вы далеко, может, Вас убили.

Приезжайте ко мне снова когда-нибудь, я ведь всегда буду здесь, на этом зеленом холме. Если только мне не разрешат написать моему отцу, которого я очень люблю. Простите меня за все это. Я сегодня сама не своя. Напишу, когда мне станет лучше.

Будьте здоровы,

Николь Уоррен.

Простите меня за все это.

Капитан Дайвер,

я знаю, что в таком чрезмерно нервозном состоянии, как сейчас у меня, вредно предаваться самокопанию, но мне хочется, чтобы Вы знали, что со мной. В прошлом году, а может, и не в прошлом, в Чикаго, когда я впала в такое состояние, что не могла говорить со слугами и выходить на улицу, я все ждала, чтобы кто-нибудь объяснил мне, что со мной. Кто-то, кто это понимал, должен был объяснить. Слепой нуждается в поводыре. Но никто не говорил мне всей правды – только полуправду, а у меня в голове уже была такая мешанина, что сама я не могла сложить два и два. Был один симпатичный человек, французский офицер, он понимал. Он дал мне цветок и сказал, что он «plus petite et moins entendue»[41]. Мы подружились. А потом он его забрал. Мне становилось все хуже, и не было никого, кто бы мог мне что-то объяснить. Вместо этого они пели мне песню о Жанне д’Арк, но от нее становилось только хуже – я плакала, потому что тогда еще с моей головой все было в порядке. Еще мне советовали заняться спортом, но к тому времени я уже ничего не хотела. А потом настал тот день: я вышла на Мичиганский бульвар и просто пошла вперед, наверное, я прошла несколько миль, когда меня наконец хватились и поехали за мной на машине, но я не желала садиться в нее. Наконец меня туда затолкали, и появились сиделки. Только после этого я начала что-то понимать, потому что видела, что происходит с другими. Теперь Вы знаете, каково мое состояние. И какой толк может быть от моего здесь пребывания, со всеми этими докторами, которые постоянно будоражат во мне то, что я хочу забыть? Вот почему сегодня я написала отцу, чтобы он приехал и забрал меня отсюда. Я рада, что Вам так нравится изучать людей и решать, кто годится, а кто нет. Это, должно быть, очень интересно.

И снова, из другого письма: