Все цвета моей жизни

Открывается входная дверь, и женский голос произносит:

– Я пришла!

– Мама! – громко кричит Кассиус и несется через все комнаты ей навстречу.

Сказке конец, мы убираем руки друг от друга, я промокаю глаза, усаживаюсь попрямее и вижу, как в свой дом входит длинноногая красавица с ковриком для йоги под мышкой одной руки и с сыном под мышкой другой. Настоящая супермодель, с сияющей кожей и блестящими волосами. Если ее и поразило мое присутствие, она умело это скрывает, хотя вид у нее удивленный.

– Здравствуйте… – произносит она, глядя то на меня, то на мужа.

– Детка, – отвечает он, поднимается, подходит к ней и целует. – Это та девушка, особенная, о которой я тебе столько рассказывал – Элис Келли. Элис, а это моя жена, Джамель.

Она широко раскрывает глаза:

– Элис! О боже мой… Я так много о вас слышала!

Она опускает на пол Кассиуса и коврик для йоги, идет ко мне, раскрыв руки, приостанавливается и произносит:

– Ах да, вы же не любите обниматься. Подождите… Что мне делать?

Она нервно смотрит на Госпела, потом на меня и крепко обхватывает себя руками:

– Вот так!

Я смеюсь и отвечаю:

– Спасибо!

* * *

Я плачу. Госпел тоже плачет. Он собрал свои сумки. Летние каникулы скоро заканчиваются, в нашей школе он больше не будет учиться, он уже не вернется, он выдержал испытания в «Бернли», и такую возможность нельзя упускать. Мы провели лето вместе, мне разрешили пожить у него дома, его родители стали моими родителями, и вот теперь все заканчивается.

– Поедем со мной, – говорит он, кладет ладони мне на щеки и нежно целует.

– В Бернли? – плачу и смеюсь я. – И что мне там делать?

– Ничего тебе не делать. Они мне платят.

– Но я не могу ничего не делать.

– Делай то же самое, что летом. Работай в кафе или еще где-нибудь, какая разница. Когда я стану настоящей звездой футбола, зарабатывать буду столько, что нам обоим хватит.

Мы смеемся над этой фантазией.

Он моргает, дергается, закидывает голову назад и всхрапывает.

– Мысль хорошая, Госпел, вот только, думаю, принимающая семья не разрешит мне жить с тобой, и потом, нужно еще получить аттестат. Хью с ума сойдет, если я останусь без него. Образование – единственный путь вперед, – говорю я, подражая брату.

– Только не для футболиста.

– Думаешь, у меня есть шанс в футболе? – улыбаюсь я.

Он снова дергается и моргает. Он расстроен, взволнован, в последнее время чаще выходит из себя. Он нервничает. Он отбрасывает голову назад три раза подряд.

Он громко ругается, досадует на самого себя, потом орет. Но не на меня, а на себя, вернее, на то в своем теле и уме, что не может проконтролировать. Красные пузыри лопаются вокруг него, как пакеты из-под краски, окружают его красной дымкой. Я даю ему время успокоиться, а дымке – испариться.

– Вот что я буду делать, если такое случится в клубе? – спрашивает он, охрипнув от крика.

– Не случится. На поле это никогда не случается.

– А не на поле? – моргает, моргает, дергается, рычит. – Вдруг в раздевалке, когда тренер будет нас мотивировать, я не сумею остановиться… Вот что тогда будет, как думаешь?

Вокруг груди у него слишком много оранжевого.

Я старалась не прикасаться к нему, когда он такой – и из-за себя, и из-за него. Я чувствовала, что ему не хотелось никого видеть рядом, когда он сильно расстроен или взвинчен, – так льву в клетке совсем не хочется, чтобы его гладили. Бледно-оранжевый цвет низкой самооценки, его низкое мнение о собственной ценности, дискомфорт, представление о себе самом вызывают красный туман ярости; у него все это идет рука об руку. В школе он много работал, учился обуздывать свою ярость, глубоко дышать, медленно вдыхать, задерживать дыхание и выпускать его, ходить на пробежки, наматывать круги на поле или заниматься йогой. Но все это недоступно или невозможно, когда ведешь нормальную жизнь: нельзя ведь ни с того ни с сего выскочить из комнаты и кинуться бежать по дороге, нельзя прервать неудобный для тебя разговор или горячий спор и начать глубоко вдыхать и выдыхать. Иногда то, чему учили нас, не может подготовить к жизни, но сама живая жизнь, сам поиск себя в этих неудобных ситуациях дадут нам наш собственный арсенал. Ему предстоит найти все это в других условиях, среди тех, кто равен ему, среди его героев. У меня болит за него душа, я боюсь за него. На сколько его там хватит, как с ним будут обходиться? Поймут ли, что его таланты на поле значительно перевешивают его судороги и вокальные тики вне поля?

Я снимаю перчатки и кладу руку ему на грудь. Она проходит через бледно-оранжевый, но я не убираю ее. Я чувствую, что он борется с собой; я тоже подключаюсь к управлению конфликтом.

– Что ты делаешь?

– Это всегда вот здесь, – говорю я, стараясь не замечать его чувств, которые передаются мне. Первый раз я говорю ему об этом. Раньше мы говорили о его цветах, но только о цветах дискомфорта, и мне неизвестно, знает ли он, чем они отличаются. Оранжевый всегда приклеивается к нему именно здесь, как будто ловит за грудь и вызывает тики, моргание, рык. Я помогаю ему опуститься на пол, и мы садимся друг напротив друга.