Все умерли, и я завела собаку

Папа сидел, положив ноги на стол, и разговаривал по телефону: «Привет, старый боров! Док Гитлер сегодня придет?» В кабинет заглядывали молодые продюсеры, спрашивали его совета о документальных фильмах и спешно что-то записывали. Папа расстраивался, что телевизионная журналистика становится циничной и крайне глупой. Он часто говорил об «опасной сенсационности»: «Нужно не просто сорвать экзотический плод, а рассказать про весь сад». Когда голоса мужчин становились более резкими, мягко вмешивалась Анита. Амбициозные коллеги спрашивали у папы совета, какое слово лучше выбрать и какое редакторское решение принять. Это было его королевство, а я, сидя рядом с ним, понимала, что мы вполне можем жить вместе, без всяких атрибутов семей с собаками и загородными домами.

Когда в Холли-Виллидж мы усаживались смотреть телевизор, мне нравилось класть голову ему на плечо и расспрашивать про кинозвезд, у которых он брал интервью. Он часто рассказывал мне про Грейс Келли, называя ее «грустной принцессой». «То, от чего она отказалась, – говорил он, – оказалось в конечном итоге слишком большой жертвой для того, что она приобрела». Он повторял это мрачно и торжественно, превращая все виденные мной диснеевские фильмы про принцесс в предостережение от жизненного выбора, отрицающего феминизм.

То, что мама в это время покорно готовила свиные отбивные так, как он любил, и только что согласилась изменить свое мнение на предстоящих всеобщих выборах в соответствии с его убеждениями, было неловкой истиной, которую мы оба соглашались не замечать.

Союз с отцом никогда не смог победить преданности истинному «королю-солнцу» моей жизни. Эта роль всегда принадлежала сестре, которая управляла моей вселенной. Она была для меня краеугольным камнем, маяком, освещающим путь домой. Когда я плакала или падала в школе и разбивала колени в кровь, то сразу же звала ее. «Мне нужна Рэйч!» – рыдала я, когда одноклассники дразнили меня или учительница выгоняла из класса! Мы были неразрывно связаны друг с другом.

Когда мы вместе сидели на диване в Холли-Виллидж и смотрели мультфильмы про Скуби-Ду, а Трикл запрыгивал нам на колени и толкал нас головой в подбородок, я чувствовала сияние чего-то такого, что до этого времени всегда ускользало от нас. Я ощущала чувство дома. Но мне не хватало одного очень важного элемента – виляния собачьего хвоста.

Как-то раз я услышала, как с мамой разговаривал наш сантехник. Засунув руку в унитаз, он делился с ней своими семейными проблемами: «Если бы это зависело от меня, мы развелись бы. Но она говорит, что мы должны остаться вместе ради нашей немецкой овчарки».

Родителей эта слегка сомнительная логика страшно веселила. Фраза «ради немецкой овчарки» быстро вошла в лексикон нашей семьи – она обозначала все абсурдно неубедительные оправдания. Но мне это смешным не казалось. Совсем. Собаки были абсолютным связующим звеном, полной остановкой, откровенным заявлением: «Мы нормальные, и не на что тут смотреть». Нельзя просто прыгнуть на самолет без предупреждения, если у тебя есть собака и долги. Собаки заставляют тебя оставаться.

Глава третья

Мне было девять лет, когда я пережила боль первой любви. Но наши отношения были довольно сложными – так всегда бывает, когда влюбляешься в того, кто зарегистрирован в собачьем клубе.

Золотистый, энергичный, но хорошо воспитанный Ральф был собакой моей мечты. Спокойный, не причиняющий никаких проблем пес отлично понимал человеческие эмоции – он не навязывался и позволял заниматься своими делами, но испытывал бесконечную благодарность за каждую минуту, когда ты брался за поводок или решал его приласкать. Он даже гостей приветствовал исключительно элегантно, изящно помахивая хвостом, а не кидаясь сразу же исследовать гениталии. От него исходил аромат свежей травы и домашнего уюта. Он обладал способностью поистине харизматического лидера – в его присутствии ты чувствовал себя самым важным человеком в комнате. Но Ральф принадлежал не мне. Он был собакой Люси Симпсон, девочки, которая вела идеальную жизнь. Я училась с ней в одном классе и хотела жить, как она.

Люси носила светлые сандалии, которые ей купили во время ежегодного семейного отдыха в Греции. Когда я врывалась в класс, бормоча что-то о спущенной шине, она всегда уже сидела за партой, разложив перед собой заточенные карандаши. Дома она готовила уроки, потом аккуратно задвигала стул, бралась за книжку Энид Блайтон[15], а потом, как положено, выключала свет. Практичную стрижку ей делала симпатичная местная парикмахерша, а не стилист-визионер из салона Видала Сассуна[16], который при нашем появлении вечно вздыхал: «О боже, дети…»