Все в прошлом. Теория и практика публичной истории

Ответ на вопрос о причинах этого явления, очевидно, невозможно дать в рамках этого обзора, но следует отметить, что проблема эта проходит как раз по ведомству публичной истории: именно такие особенности бытования истории в публичном дискурсе могут многое сообщить о состоянии умов в современной России. В качестве одного из возможных объяснений может быть предложено, например, следующее. Национальный нарратив об истории является предметом постоянно возобновляющихся переговоров в обществе: никакой консенсус здесь не является окончательным. При этом каждый раунд таких переговоров влечет за собой переосмысление не только непосредственно предшествующего периода, но и всего национального исторического нарратива[364]. В рамках такой модели диапазон исторических периодов, попадающих в фокус внимания художественной литературы, должен был бы быть гораздо шире. Однако исторический нарратив современной России большей частью унаследован ею не столько от «всех предшествующих периодов», сколько именно от советского, а точнее, сталинского времени. Выше мы говорили о том, что сталинистский исторический нарратив (по контрасту, в частности, с марксистским, но не только) не отличается последовательностью: он внутренне противоречив и имеет принципиально фрагментарный характер. Эта внутренняя противоречивость и фрагментарность могут быть преодолены только после решения принципиальных вопросов, касающихся именно советского периода и именно в его системообразующей части, то есть времени существования широко понимаемого сталинского государства. Однако именно пересмотр этого исторического периода наиболее труден — в основном потому, что сталинское государство во многих отношениях составляет фундамент современной России, осуществляющей не только правопреемство

[365], но, по мнению некоторых специалистов, и континуитет[366]

в отношении СССР.

РАЗНЫЕ СПОСОБЫ РАБОТЫ С ПРОШЛЫМ

Вторая важная черта исторической прозы постсоветского периода — то, что в ней одновременно находят свое продолжение очень разные способы работы с историей, хронологически относящиеся к разным эпохам: от периода возникновения русского исторического романа в первой половине XIX века до собственно первых десятилетий века XXI. Поговорим об этом немного подробнее. Весь широкий спектр способов работы с историей, о котором идет речь, можно наблюдать, даже если мы ограничим наш разговор рамками текстов-лауреатов «мейнстримных» «Русского Букера» и «Большой книги». «Зулейха открывает глаза» Гузели Яхиной («Большая книга», 2014/15) — роман, который вполне мог быть написан (разумеется, на других реалиях) среднестатистическим беллетристом середины XIX века: увлекательность и сентиментальность здесь в нужных пропорциях смешаны с имперским взглядом на национальную (татарскую) историю и культуру.

Исследователь Марк Липовецкий характеризует этот текст как гибрид «соцреалистического романа с бразильской мыльной оперой»[367], однако многие исторические романы XIX века (вот хотя бы и «Мазепа» Булгарина), будучи перенесены в настоящее, могли бы удостоиться похожей оценки. То же, но в еще большей степени, относится к роману Яхиной 2021 года «Эшелон на Самарканд»: здесь увлекательность и сентиментальность поглощают историческую правду если не полностью, то определенно в очень значительной степени. Если говорить о тех исторических романах XIX века, которые с большим правом могут быть отнесены к серьезной литературе, то проекцией такого романа в постсоветской литературе вполне можно назвать чрезвычайно традиционный по форме (хотя и осуществляющий ревизию мейнстримного исторического нарратива) роман Георгия Владимова «Генерал и его армия», посвященный истории генерала Власова и Русской освободительной армии (лауреат «Русского Букера» 1995 года). Проекция советской исторической прозы сталинского периода, основная прагматика которой состоит в фальсификации истории, обслуживающей идеологические запросы власти, легко обнаруживается в лауреате «Большой книги» сезона 2013/14 года — романе Захара Прилепина «Обитель», призванном осуществить пересмотр худо-бедно сложившегося на нынешний момент в российской историографии осуждающего отношения к использованию принудительного труда в процессе советской модернизации. «Ленин. Пантократор солнечных пылинок» — биографический нон-фикшен Льва Данилкина о Ленине — продолжает традиции подцензурной позднесоветской эссеистики на исторические темы в духе сборника «Афина Паллада» Андрея Губина (1974), где уже были и отношение к идеологически заряженным героям как к «прикольным», по выражению критика Галины Юзефович[368], историческим феноменам, и забавные анахронизмы. Разве что Ленин у Данилкина чекинится в Цюрихе, а Алигьери Данте у Губина возвращается с партийного собрания.