Все в прошлом. Теория и практика публичной истории

В повести Сергея Синякина «Полукровка (Der Halbblutling)» (Если. 2005. № 3) идея «развилки» — все та же: фельдмаршал Паулюс выиграл Сталинградскую битву, восточная часть СССР захвачена Германией, войска Советской армии отброшены за Урал, на завоеванных территориях нацисты вовсю реализуют расовую теорию, и протагонисту, полуарийцу-полуславянину, могущему занять полноценное место в обществе лишь в силу заслуг перед государством, предстоит стать первым в мире космонавтом — во славу Рейха: Вернер фон Браун создал ракетную систему, способную вывести на орбиту Земли корабль с человеком на борту.

В «Москау» (2012) Георгия Зотова (авторское написание фамилии — Zотов) к октябрю 1941-го Москва занята нацистской армией и к 1984 году геополитическая карта Евразии поделена между Рейхом и Японией (опять же, как и у Дика, Япония контролирует и часть США), но на Урале не затихает партизанское сопротивление. Почти сразу после окончания войны русские признаны арийской расой; к 2004 году Великогермания — конфедерация рейхскомиссариатов — управляется загадочным Триумвиратом, транслирующим из Вальхаллы волю Гитлера, погибшего в 1948 году при атаке партизана-смертника. Эта империя постепенно уступает роль мирового жандарма набирающей силу Японии.

Наконец, уже в 2016 году тот же геополитический расклад моделируется в романе лауреата «Русского Букера» Елены Чижовой — тоже не «жанровой» писательницы — «Китаист», герой которого, командированный в 1983 году из зауральского СССР на захваченную Рейхом территорию, носящую теперь название Россия, с удивлением подмечает сходные черты по крайней мере в государственной риторике обеих стран. В финале же этот герой совершает государственный переворот, объединяющий СССР и нацистскую Германию в непротиворечивое тоталитарное государство.

Почти во всех упомянутых произведениях победивший Третий рейх постепенно трансформируется в менее кровожадный, чем в реальности, режим. Вероятно, как отмечают обозреватели, срабатывает убеждение в том, что любая репрессивная система имеет в исторической перспективе свойство смягчаться, особенно если она находится в окружении более либеральных режимов, с которыми вынуждена взаимодействовать. Витенберг, скажем, напрямую связывает гуманизацию гитлеровского режима в «Ином небе» Лазарчука с ограниченной десталинизацией, произведенной в СССР во второй половине 1950-х и в 1960-е. Но делает важную оговорку: «Показательно… что Ф. Дик <…> в отличие от позднейшего российского „альтернативщика“, считал — скорее всего, по причинам морального характера — серьезную либерализацию нацистского режима даже и по прошествии десятилетий практически невозможной»[440].

Тезис о возможном историческом «смягчении» победившего Рейха не является исключительной отечественной прерогативой. Скажем, в романе англичанина Роберта Харриса «Fatherland» (1992) изображен именно такой, дряхлеющий и разворачивающийся к демократическим странам Рейх, дотянувший до середины 1960-х. Однако навязчивое воспроизводство этой темы и довольно однообразное ее решение самыми разными авторами — пожалуй, все же сугубо российский феномен.

«ПОПАДАНЦЫ», ИЛИ ХОРОШО ЗАКОНСПИРИРОВАННЫЕ ГЕРОИ

В современной российской массовой культуре существует феномен, имеющий предшественников, но не имеющий аналогов — по крайней мере, если говорить о масштабах. Речь идет о так называемой попаданческой литературе.

Сначала — о дефиниции. «Попаданчество» — своего рода ответвление уже известного нам жанра фантастических путешествий во времени. В российской критике используется термин «хроноопера» — с той только разницей, что герой хронооперы попадает в прошлое при помощи технического устройства, машины времени; «попаданец» же обычно переносится в конкретную точку прошлого спонтанно, непонятным ему/ей способом, но, оказываясь в гуще событий, начинает активно на это прошлое воздействовать.

«Попаданчество», в отличие от хронооперы, может иметь своим конечным пунктом не только историческое, но и мифологическое прошлое или условно-фэнтезийный мир[441]. Именно эта его особенность — вкупе с непонятным, «мистическим» способом перемещения в прошлое — и делало невозможным развитие направления в СССР: роман Марка Твена «Янки из Коннектикута при дворе короля Артура» долгое время оставался единственным переводным образцом, своих же практически не было[442]. Показательны, однако, пути развития этого направления на постсоветском пространстве.