Всё зелёное

— Тогда я была настроена, а теперь отвлеклась. Почему ты меня иногда смешишь, даже когда на самом деле не смешишь?

— Как это я тебя смешу?

— Укладываешься так, словно мы на три дня сюда пришли.

— А вдруг я опять запер дверь? И ключ случайно потеряем? — его голос сделался таким, каким он обычно рассказывал свои небылицы, а пальцы, мерно поглаживая, заскользили по моей руке. — Просто представь, что там снаружи валит снег, дверь заперта, и мы лежим тут без шансов на спасение. Жалкие, одинокие и запутавшиеся. Чёрной зимней ночью мы одни в этом чёрном подвале, а снаружи воют волки и светит бездушная, ледяная луна. Но лёжа вот так, на зелёном сукне этого стола, я отчего-то чувствую себя до одури счастливым, а ты чувствуешь себя заблудившейся и несчастной. И каждая клеточка меня, моей души и тела тянется к тебе, чтобы согреть и успокоить, а ты спрашиваешь будем ли мы умирать мучительно или просто уснём… Знал бы я тогда, как всё обстоит, тебе бы не пришлось бояться и мёрзнуть.

Просто представь, что сейчас это тогда, что бы ты ответила, если бы я спросил можно ли тебя поцеловать? Нет. Лучше, скажи, чтобы ты подумала, если бы я сразу поцеловал тебя, не спрашивая?

— Ты меня целовал. Забыл? Там, в колодце.

— Ты что? Как такое забыть? Но если бы я поцеловал тебя раньше, то мы бы разожгли здесь такой огонь, от которого растаял бы весь снег вокруг дома, а может и ещё дальше. От которого стены этих подвалов сами расступились, чтобы выпустить нас. Но мы бы всё равно отсюда не вышли, потому что ничего, абсолютно ничего не могло бы отвлечь нас друг от друга.

— Кость, хватит. Во-первых, ты очень щекотно гладишь, а во-вторых, всё было, как было, чего сейчас выдумывать лишнее?

Его пальцы замерли у меня на руке.

— Про огонь? Это же я не сейчас выдумываю. Это я тогда выдумывал, а сейчас просто вспоминаю.

— Как ты считаешь, мы всегда так будем? — спросила я то, о чём думала всю дорогу от общины.

— Как так?

— Ну, так. Ты будешь уходить, а я тебя искать?

— Если ты уйдешь, то я тоже пойду тебя искать. Клянусь.

— В том смысле, что мы всегда будем так ссориться?

— Мне, кажется, это пройдет. У тебя.

— Почему это у меня? Типа с тобой всё в порядке? — я села, уставившись в кромешный мрак. Куртка съехала к ногам. — Или у тебя не пройдёт?

— Я шучу. У меня тоже пройдёт, — он поднялся следом. — Я и так, знаешь какой спокойный стал?

— Я заметила.

— Ты меня очень осуждаешь? — почти прошептал на ухо.

Я знала, что он спросит нечто подобное и станет раскаиваться.

— Нет. Ты поступил справедливо. Крик того котенка будет у меня стоять в ушах всю оставшуюся жизнь. Я бы этому уроду и вторую ногу прострелила.

— Но это ужасно, Тоня. Ужасно, что такое может быть справедливым. Я не жалею, и я бы снова так поступил, но это зло. Тот парень зло, и я тоже зло. В мире очень много зла, и одно зло постоянно рождает другое. Остановить это невозможно. Поэтому я и не люблю людей. Чем их меньше, тем меньше зла. Понимаешь?

— Помнишь, ты рассказывал про девочку, которая ослепла, но на самом деле не ослепла?

— Ты это слышала? — он обрадовался.

— Да, потому что я, может, и ослепла, но не оглохла. И хочу сказать, что я понимаю. Я всё отлично понимаю. Если бы я видела столько зла в жизни, сколько видел ты, меня бы уже в колонию посадили или в ссылку сослали. Я бы не смогла столько терпеть. А то, что сейчас в тебе копилось ещё с деревни. Я же видела, как ты сдерживался. И видела всех этих людей. И я понимаю, почему ты их не любишь, и почему ты устал понимаю.

Если бы меня всю жизнь кидали и предавали, если бы я никогда не знала любят меня родители или нет, если бы постоянно жила с осознанием того, что в любой момент меня могут променять на чужого человека, я бы тоже стала таким же дерганым параноиком, как ты. А может даже хуже.

Но мои родители любят друг друга с пятнадцати лет. Они познакомились ещё в школе, и у них до сих пор всё хорошо. Так что я просто не знаю, как может быть по-другому.

Я хочу сказать, что если я с тобой, значит мы вместе. Вот и всё. Просто помни об этом, когда в следующий раз вдруг соберешься уходить.

Я снова легла, а он остался сидеть.

— Можешь пообещать, что предупредишь меня заранее?

— О чём?

— О том, если мы вдруг перестанем быть вместе.

— Такого не произойдёт.

— Честно?

— Амелин!

— Спасибо! — он тоже лёг и притянул меня. — Теперь мне гораздо спокойнее.

— Ты меня опять смешишь.

— Я ничего не сделал.

Мы просто лежали и вдыхали темноту. Тихую, таинственную, обезоруживающую, но совсем нестрашную вдвоём.

— Помнишь ту картину, за которой я ездил?

— Чёрный квадрат?

— Место на кладбище.

— Я и говорю — чёрный квадрат.

— Там не квадрат. Она целиком чёрная. И не плоская, а как будто глубокая.

— Я плохо разглядела.

— Зато я разглядел. Знаешь, почему она называется «Место на кладбище»? Потому что означает «покой». Просто покой и всё. Когда я забирал её, человек, у которого она хранилась, сказал, что дед хотел дать всем то, чего им не хватало.