Всей мощью огня

Во-первых, легких участков дороги фактически не существовало вообще. Во-вторых, свободных тракторов у нас не было. Все они шли со своими гаубицами на крюке. Отцеплять орудия и временно оставлять их? Такой вариант нас не устраивал, так как при этом дорога была бы закупорена намертво. И, в-третьих, как могут подойти трактора к буксующим машинам, если ширина проезжей части не превышает двух — двух с половиной метров? По обочине? По целине? А их не существует. Справа и слева вплотную подступают болота, да такие, что не только трактор, но и человека не держат. Ходит, «дышит», словно живая, почва под ногами, если так можно назвать поросшие мхом зеленые кочки.

Выход был только один — пробиваться вперед, используя все средства. И мы пробивались. Солдаты и сержанты рубили деревья и кустарник, чтобы создать хоть какую-то опору под колесами машин, а если и это не помогало, то люди, облепив автомобили и пушки, как муравьи, в буквальном смысле этого слова, выносили их на руках. Потом снова цепляли пушку на крюк, чтобы через 30–40 метров все повторить сначала. Над извилистой дорогой то и дело слышалось:

— Подваживай! Подваживай!

— Раз-два — взяли! Еще раз — взяли!

Случалось, что все это не помогало. Тогда расчеты разгружали кузова машин, на плечах переносили тяжелые ящики со снарядами, вытаскивали их на более или менее сухое место, чтобы там опять уложить их в автомобили, подошедшие порожняком. Уложить до той поры, пока снова не возникнет критическая ситуация. А она вполне могла возникнуть через пять, через десять минут, за ближайшим или за следующим поворотом.

Уже много лет прошло с тех пор, а я и сейчас вижу лица разгоряченных людей в грязных, промокших насквозь шинелях, полы которых, чтобы не мешали работать, заткнуты за ремни. Слышу отчаянный, надрывный рев двигателей. И снова, в который уже раз, думаю о необыкновенном советском солдате, который находил и находит в себе силы, необходимые для преодоления любых препятствий, у которого чувство долга всегда превыше всего. Нет и не будет нигде в мире таких воинов, таких защитников земли родной!

Лишь к исходу вторых суток, фактически не останавливаясь даже на ночевку, мы вышли наконец в назначенный район. Люди валились с ног от усталости, засыпали, как говорится, на ходу. И тем не менее, хотя у меня сердце кровью обливалось, вынужден был отдать приказ о немедленном сооружении временных укрытий и землянок. Что поделать, таковы суровые законы войны.

Уже брезжил хмурый рассвет, когда можно было разрешить отдых личному составу. И сам, поплотнее закутавшись в шинель, прилег на топчан в наскоро установленной палатке. Прилег на душистые, раскидистые еловые ветви — и тут же словно провалился куда-то. А потом, как мне тогда показалось, буквально через три минуты, услышал у входа в палатку негромкий голос ординарца:

— И двух часов еще не отдыхает. Нет, товарищ гвардии майор, как хотите, а будить командира не стану. Надо же человеку поспать маленько…

— Ладно, дадим ему поспать. Я ведь не настаиваю.

Пока займусь своей щетиной, побреюсь. Кипяточка найдем, надеюсь, полкотелка?

Новая волна теплого, неотвратимого сна уже накатывалась на меня. Но, всеми силами сопротивляясь ей, продолжала работать мысль: «Кто же это там пожаловал?»

Короче говоря, через пяток минут я был на ногах. Взглянул на часы. Оказывается, проспал больше двух часов. А это можно было считать роскошью. Застегнул воротник гимнастерки, подтянул на привычную дырочку ремень и, откинув полог палатки, выглянул наружу.

С пригорка открывалась невеселая картина. Поодаль — серый, какой-то тоскливый лес. Слева — болото, на котором между мохнатыми кочками кое-где поблескивают темные окна воды. Справа — развалины деревушки. Собственно, только несколько печных труб, сиротливо торчавших на пепелище, напоминали о ее существовании. А над головой — хмурое, сплошь закрытое тяжелыми облаками небо, на котором туманным, расплывчатым диском угадывалось солнце.

Шагах в двадцати от палатки я увидел офицера, который, пристроив на трухлявом пеньке небольшое зеркальце, неторопливо брился. Мне сразу же показалось, что я уже где-то видел его. Присмотрелся внимательней — вроде бы Михалев. Подошел ближе — так оно и есть.

Николай Иванович тоже заметил меня. Смущенно схватился за полотенце, чтобы стереть с лица остатки мыльной пены, но я успел остановить его:

— Не надо спешить. Наводите красоту. А я тоже пока умоюсь.

Ополоснув лицо ледяной водой, которую в котелке принес ординарец, почувствовал себя совсем бодро. Еще через некоторое время мы с Михалевым уже сидели в палатке и завтракали. Я рассказывал Николаю Ивановичу о состоянии дел в полку. Он, словно переняв эту манеру у гвардии полковника М. М. Бронникова, слушал молча, не перебивая, не задавая каких-либо дополнительных вопросов.