Всесожжение

Вот шанс для Францишека Элиаса. Если он хочет выбраться из заточения, то должен воспользоваться голодом. Он должен съесть человеческое мясо, опуститься до грёбаного каннибализма, сломать табу. Поэтому он сдирает с женщины шёлковое платье и одним движением упаковывает тело в пасть. Хрустят кости, разгрызаемые акульими зубами. Кровь брызгает красным фонтаном. Кровь человека, настоящая кровь. Обед посреди улицы, в ходе которого он может умереть. Миг невнимательности, и вампиры вынырнут из темноты. Трёхметровое тело шатается как пьяное под стенами библиотеки, выбивает стёкла, ломает доски объявлений. Оно выплёвывает пластиковые сандалии и закрывает чёрную глотку, в которой булькает свежее мясо. Отяжелевшим шагом поворачивает в боковую улочку.

Колыбельщики – это мастера превращения, ведь – несмотря ни на что – они сохраняют непрерывность и учатся управлять новой оболочкой. В этом смысле Ронштайн не ошибся, сделав выбор. Даже сейчас, когда вспомогательный мозг потерял власть над биологическим автоматом, у дирекса есть шанс выполнить задание.

Францишек движется не с такой грацией, как Сигур, но это лишь вопрос времени. Вопрос тренировок, которые произойдут по дороге, привыкания к новому интерфейсу, как в дельтаплане из авиасалона. Он верит, что он всё ещё колыбельщик, просто временно лишённый колыбели. Он преодолеет преграды, он всегда это делал – много раз доказывал собственную состоятельность. Даже ценой смерти.

(Францишек Элиас – это я.)

2. Под металлическим дождём

Мы сидим в коридоре старого «Ритца», на протёртых стульях возле резного трехногого столика. Компанию нам составляет лампа со шнурком, которым когда-то включался свет (лампочка куда-то пропала), а в хрустальной пепельнице скончались окурки сигарет. Середина ночи, капли дождя стучат в чёрное окно.

Парень, который снимает комнату на последнем этаже, хотел продать нам «Анализ», забытую картину ученика Ричарда Эстеса. Грязный гиперреализм, так называется стиль Тома Йорка, любимого художника Вивьен. Не очень элегантное, но подходящее название. Города Эстеса выглядят стерильно, а эффекты светотени взывают к зрителю в стеклянно-бетонной пустоте. Сам Йорк любит туманы пыли и мусор, высыпающийся из контейнеров, муралы и потёки грязи на витринах магазинов. По его улицам ходят люди из бедных районов, одеты в тряпьё из секонд-хэнда, с пакетами в руках, с жирными волосами. В их глазах виден отблеск голубого света, как будто солнце отражается в капле океана. Вивьен считает Йорка пророком: он творил до того, как френы выжгли человеческий мозг.

Его открыл для нас престарелый пьяный торговец произведениями искусства. Он что-то бормотал о фатальном совпадении, которое препятствовало ему в продаже картины. Поэтому мы сидим в грязном доме и немного неуверенно улыбаемся. Не можем понять, то ли должны проклинать собственную глупость, которая заставила нас поверить объявлению в Синете, то ли воспринимать это как экзотическую экскурсию. Мы любим говорить друг с другом в странных местах – в подземных гаражах, в гардеробах с мокрыми плащами, в ресторанной кухне. Я помню другой вечер, который мы провели на чердаке, арендованном Юки, сидя на тряпке перед входными дверями. К счастью, хозяина не было тогда дома.

– Всё не так плохо, этот отель мог быть нарисован Томми, – говорю я наконец.

Вивьен улыбается уголками губ. Я касаюсь пальцем кончика её веснушчатого носа:

– Мы внутри этого «Анализа», может, немного лучше одеты.

– Это, видимо, новый тренд в его творчестве, – Вив вытягивает электросигарету «Вог». – У тебя есть тонкие картриджи? Мои как раз закончились.

– Я куплю в автомате внизу, если он работает. Подождёшь минутку?

Я не помню, что она ответила. Либо поменяла тему, либо я, блуждая взглядом по задымленному потолку, не воспринял её слова.

Каждый колыбельщик в результате заболевает Present Time Syndrome[38]: когда думаешь о событиях из прошлого, настоящее растягивается, словно резинка. И вот я снова там, живу воспоминаниями, не зная, где они начинаются, а где заканчиваются. А потом голубоватая волна вдруг выбрасывает меня на берег реальности. Перевернулся полюс моих страхов; сейчас я надеюсь на одно: то, что я несу у себя в голове, мне не принадлежит. Быть собой – это самое сложное.

Потому я всё больше думаю о Вивьен как о резко прерванном мечтании. Осознаю, что там, где другие обретают хотя бы фальшивую историю жизни, я всегда находил лишь пустоту в её образе, она была для меня неполной. А потом забываю обо всём, забываю тех, кто был для меня самым важным. В распадающемся мозгу торчат застрявшие имена. Они обретают абстрактные формы. Dear darkness, dear darkness, won’t you cover me again?[39]