Всеволод Кочетов и его opus magnum

С другой стороны, <…> автор статьи старается убедить своих читателей: напрасно, дескать, в своих исканиях и раздумьях обращаете вы взоры к Советскому Союзу <…>. Нет, нет, дорогие мои, там всё уже давным-давно позади, тех «конформистов», книгами которых зачитывались рабочие и крестьяне, трудовая интеллигенция капиталистических стран, разгромили молодые, полные энергии и таланта силы, и теперь там всё, как у нас — в Гринвич виллидж мирового города Нью-Йорка, — и девушки с зелёными веками, и кофты — чистый импорт, и поют уже не на русском, а на подобии английского, и носят сверхузкое, тянутся, словом, за заграницей, за США, бросьте, мол, ждать чего-то от социалистического реализма, позабудьте о нём — его уже нет, я вам порекомендую стишки и рассказики, повестушки, ну совсем, совсем такие, как у нас. Итог в общем таков: советское искусство, покорившее прогрессивный мир, привлекавшее к себе умы и чувства миллионов тружеников, вселявшее в них бодрость, надежду, побуждавшее к борьбе, дышит на ладан. А представители нового, победившего искусства (перечисляются, как всегда, пять-шесть одних и тех же фамилий) пьют за любовь и пожирают шоколад из обслюнявленных пальцев. Размечтались под тихими, укачивающими звуками заокеанской музыки. Можно накрывать их шапкой. Даже нахваливая тех молодцов, которые после ресторана таскали её всю ночь по московским квартирам, она делает это так, что меж строк встают жалкие, бесхребетные, ничтожные хлюпики; она не жалеет и их. Почему? Да потому что ни ей, ни её хозяевам сами по себе они не нужны. Они надобны только как средство, как возможность сформировать из них некую «команду» всё для той же непримиримой борьбы против коммунизма, против стран социалистического лагеря. Зато сколько открытой ненависти, ярости обрушивает авторисса на тех, кого — она это отлично понимает — никак и никогда ей не приспособить для своих целей, в ком и она и её боссы видят противников, и только противников: такие уже и не писатели, и не живописцы, и не режиссёры, не актёры, — «сталинисты» и «догматики», и больше ничего.

С тем, что в этом фрагменте относится к жанру «очерка нравов», невозможно не согласиться («теперь там всё, как у нас — в Гринвич виллидж мирового города Нью-Йорка, — и девушки с зелёными веками, и кофты — чистый импорт, и поют уже не на русском, а на подобии английского, и носят сверхузкое, пьют за любовь и пожирают шоколад из обслюнявленных пальцев»; нет, ну это очень и очень образно и живописно, нельзя не признать, — и почему никто до сих пор не посмотрел незамутнённым кинематографическим взглядом на эту и подобные сцены? — Тогда бы «оттепель» явила себя не такой, какой она являлась в ностальгических снах о молодости уже пожилому эмигранту Аксёнову, а такой, какой она, по сути, и была — не предвещающей весну, а сплошной бесплодной и совсем не эстетичной грязищей от растаявшего снега.)