Всё от земли

— Не ховайтэсь, не ховайтэсь, бачу. — Распрямился, всадил кончик топора в торец кряжистого кругляша, но топорища из лапы не выпустил. — А ну, геть сюдой. Геть, геть.

Делать нечего, поднялись. Идут, как пьяные: в обнимку, держась друг за дружку и все равно шатаясь. Подошли. Остановились. Дед их разглядывает, они — собственные ноги, мелко дрожащие в коленях. И не вынося больше этой противной дрожи, отпустился Петр от Миколы и шагнул к топору.

— Дозволь погреться, отец.

— Ну зробь, шо зробишь.

Ничего не «зробил» работник. Даже воткнутого топора не смог вытащить.

Дед свел белесые брови, как двух белых медведей лбами столкнул, и, подхватив их обоих, унес в дом.

— Ничого, хлопцы. Це ничого, був бы дух неледащий.

От Петра больше года ни письма, ни похоронной, ни сообщения, и Федора, едва ему восемнадцать исполнилось, забрала война. Вернется ли? Откуда было знать Якову с Домной, что вернутся их сыновья. Все трое вернутся. Откуда было знать Якову с Домной, что год вот уже, как воюет их Петр в соединении партизанского генерала Сидора Артемьевича Ковпака, пройдя от Путивля до Карпат и обратно и лучшего друга Миколу похоронив в Молдавии близ местечка Княж Двур. Николай медаль «За отвагу» из рук самого батьки Ковпака получил в красной коробочке, в красной коробочке ему и положить бы ее в карман. И Петр это же советовал:

— Коля, не надевай. В бой идем. Не послушался.

И ровно через час после награждения был убит немецким снайпером, обнаружившим его по блеску новенькой медали.

Ой, Микола, Микола…

Сразу обоих, как малых детей, подхватил дед умирающих с голоду красноармейцев и занес в теплый дом, где «вже вынала стара» коржи из печи.

Налила по стакану молока, положила по коржу, но дед одну лепешку целиком убрал и подал бабке, вторую разломил пополам и половинку.

— Сховай. Ни, я не жаднючий, хлопцы, я вученый.

И раздал по четвертинке.

Дед сам плена хлебнул. У японцев в 1905-м. Потом был обмен пленными: солдата за солдата. На Иванову долю пары не досталось.

Привезли их, лишних, с завязанными глазами куда-то, а когда развязали глаза и руки — в догонялки со смертью играть привезли. Поле, ровное, как ладонь. Два столбика вкопано метров через триста. Беги, пленный! Беги, а японский солдат будет из винтовки стрелять по тебе. Увернешься от пули — счастье твое, нет — лишний ты был на земле…

Стоило ли трое суток держаться на столешнице в Цусимском проливе русскому матросу с потопленного флагмана «Суворов», пока не подобрала его японская канонерская лодка? Стало быть, стоило, если сумел потом Иван пробежать эти триста смертных метров, петляя и падая и цепенея от жужжащих пуль.

И месяц еще блудил Иван по сахалинской тайге и так бы и сгинул, не наткнись он на охотничье зимовье.

— Так ось о тот дид мене тико чаем поив. Нельзя зараз вам много исты, кишки у вузел завьяжутся. Жутко времья — вийна.

Конечно, жуткое. Разве не жутко, что восемнадцатилетний парнишка Федя Чеколовец, окончив пулеметное училище, в мае 1943 года залез в траншею на Западном фронте? Сидит, боя ждет. Смерть на фронтах не ждут, она сама приходит. Как посыльный.

— Чеколовец! Срочно в штаб полка.

— А где он?

— Ну не на передовой же. У-у, салага, — разглядел его наконец посыльный. — Ты знаешь, куда тебя вызывают? В особый отдел.

— Чеколовец? — переспросили в особом отделе, хотя он и доложил, кто такой прибыл по вашему приказанию.

— Брат Петр есть у тебя?

— Есть.

— Где?

— Не знаю. Может, убит, может.. Не знаю, товарищ майор.

— Жив-здоров твой брат. Завтра письмо получишь от него.

Угадал майор из особого отдела полка, получил назавтра Федор письмо от брата. И что жив-здоров он, угадал майор. Так Петр и пишет: воюю в тылах у фрица, партизаню…

Петр жив-здоров, а Федора чуть не убило, и каску, и голову продырявило.

— Еле залатали, — признался раненому врач после операции. — Я еще не встречал, чтобы при такой пробоине в котле не весь пар вышел. Живучий ты.

Дали отлежаться в тыловом госпитале, дали вторую группу инвалидности — и все, товарищ Чеколовец, отвоевался.

Домой Федор приехал под Новый год, но не похож он был на новый. Война. Из молодежи одни девчата остались. Ребята постарше в армии, подростки в ремесленных училищах и школах фабрично-заводского обучения. И сразу бросилось в глаза, как сильно изменилась Покровка. Заколоченных окон прибавилось. Разрослось кладбище. Война.

Зиму проотдыхал списанный в вечный запас пулеметчик Федор Чеколовец, весной идет мимо конторы. Покровка такая столица, что куда бы ни пошел, колхозной конторы никак не минуешь. Идет он мимо нее и слышит:

— Хведя! Ты не на почту устроился, ходишь из двора во двор? Председатель велел спросить, — выбежала на крыльцо рассыльная.

— Нет, не на почту. Никуда еще не устроился, передай.

— Сам зайди скажи, а то он мне не поверит.

Зашел. А у Спиридона Федоровича еще и Федор Алексеевич Милых, директор Варненской МТС. Одна шишка — шишка, а две — вовсе место бугроватое. Снял шапку, но, спохватившись, что она армейская, не гражданский треух, надел снова и взял под козырек.

— Здравствуй, здравствуй, солдат. Как здоровье?