Вслед за Эмбер

– Мы оба находились наверху. Я был в гостях. Стюарт поднялся и упал. Вот и все. Чем проще, тем лучше.

– Что мы делали? – спросила Эмбер, ее голос дрожал от страха.

– Разговаривали. Мы разговаривали!

– О чем?

– Да о чем угодно!

Они не будут спрашивать!

– Они могут! Откуда ты знаешь, что не будут?!

Я встал и принялся лихорадочно расхаживать взад-вперед.

– Мы говорили о нем. О Стюарте. Ты не хотела оставаться одна. Ты до смерти боялась, что он может умереть. Вот почему я был с тобой. А потом Стюарт поднялся, и мы увидели, как он упал. Мы оба видели, как он упал. Обморок. Падение.

– Как ты испачкался кровью?

Она подошла ближе и показала на кровь на мне: руки, рубашка, колени брюк, резиновые ободки летних парусиновых туфель, пятна на самих туфлях.

– Я пытался помочь ему. Ты звонила в скорую. Больше ничего не говори.

– Если он сейчас умрет, а тебя посадят в тюрьму, я не знаю, что буду делать!

Эмбер заметалась из стороны в сторону – я не знал, что она имела в виду, и не был уверен, что она сама знала, поэтому схватил ее и крепко сжал в объятиях. Эмбер должна была взять себя в руки и принять то, что нужно принять.

– Что, если он вспомнит? Что тогда? А?! – Она попыталась высвободиться.

– Мы будем все отрицать. – Я сжал ее сильнее и отпустил, только когда она перестала сопротивляться. – Все. Мы скажем, что виной всему ночной кошмар. Посмеемся над одной только мыслью об этом. Скажем, что от лекарств у него галлюцинации!

Я не посмел добавить, что Стюарт может не дожить до следующего дня. В больнице его оставили на ночь, а мы с Эмбер не спали все это время, сидели в том ужасном коридоре, снова и снова обдумывая, что мы ему скажем. И что будем делать в случае каждого «вдруг». Вдруг он расскажет миссис Грант. Вдруг он расскажет Тане. Вдруг он расскажет остальным детям.

Утром я первым делом отвез ее в больницу, а когда зашел проведать ближе к вечеру, узнал: в отделении неотложной помощи сказали, что Стюарту нужна паллиативная помощь.

– Помочь ему умереть, – вот как они это сформулировали.

И поскольку Эмбер ни в коем случае не могла позволить ему умереть в хосписе, его привезли домой. Может, это было уже на следующий день. Впрочем, какая разница. Тогда же она сообщила мне, что теперь миссис Грант будет круглосуточно заботиться о Стюарте и жить с ними днем и ночью, что мне больше не надо приезжать, что ей лучше все делать самой, пока все не закончится, поскольку она не хочет компрометировать меня больше, чем уже это сделала.

Думая, что хуже быть не может, я ошибался. Еще как может. Стюарт не разговаривал, не ел, не открывал глаз. Мне хотелось бы сказать, что он отказывался говорить, отказывался есть, отказывался открывать глаза, но я не могу быть на сто процентов уверен, что он на самом деле мог сделать хоть что-то из этого. Подозреваю, что он был способен приложить небольшое усилие, но предпочитал этого не делать. Так что миссис Грант ставила ему капельницы, и, очевидно, этого было достаточно для поддержания в нем жизни. Стюарт больше ни разу не встал, не поел, не попил – ни самостоятельно, ни с чьей-либо помощью. Миссис Грант стала использовать для ухода за ним пеленки и подгузники для взрослых, но, поскольку он ничего не потреблял, кроме внутривенного питания, в этом плане было не очень много забот. Она мыла его куском фланели, ничего не пропуская, а Эмбер вытирала досуха и причесывала. В такие моменты самодовольное молчание миссис Грант было ничем не лучше ее замечаний в стиле: «Дорогие люди, находящиеся под моей опекой, должны умирать достойно» и «Если кто-то из них покинет этот мир на день раньше, чем должен, из-за небрежности или по любой другой причине, это, по моему мнению, равносильно убийству». Взрослые дети Стюарта приходили к «смертному одру» отца, но он реагировал на них не больше, чем на Эмбер; и не совру, если скажу, что она выплакала все глаза, умоляя его поговорить с ней, простить ее перед смертью. Она рассказывала мне все это, когда я звонил справиться о нем.

С одной стороны, это было огромное облегчение: он не рассказал о нас, ни о ней, ни обо мне. С другой стороны, мы страдали, поскольку причинили ему такую боль, что он даже не мог попрощаться с собственными детьми, словно до последнего защищал жену, поэтому и не говорил им правды. Позволить себе угаснуть, чтобы Эмбер могла жить дальше, – это был последний акт великодушия, самоотверженная жертвенность истинного джентльмена. Я иногда с горечью думал, что этим последним поступком, а может, и тактически, он выиграл у меня эту долгую и трудную битву за нее.

4 февраля 1984 года