Встречи с замечательными людьми

А мы здесь мучаемся в холоде и торчим целый день на одном месте, чтобы вечером иметь возможность давиться одним черствым кукурузным хлебом, чтобы не издохнуть с голоду и завтра утром опять прийти и тянуть ту же проклятую лямку.

Немного погодя я подошел к разносчику-греку и узнал от него, что эти изделия действительно производит итальянец, который всеми мерами старается, чтобы никто не видел, как он их делает.

– И эти изделия мы, двенадцать разносчиков, еле успеваем распродавать по Тифлису, – добавил грек.

Его рассказ и возмущение Елова меня подзадорили, и у меня возникла идея попробовать одурачить этого итальянца, тем более что в это время я уже начинал подумывать насчет какого-нибудь дела и заработка, так как деньги мои были уже на «Исходе-Израиля».

Я предварительно поговорил с этим разносчиком-греком, конечно при этом намеренно возбуждая его патриотическое чувство, и составив себе в мыслях план действия, явился вместе с ним к итальянцу и стал у него просить работы.

На мое счастье оказалось, что как раз перед этим один работавший у него мальчик был рассчитан за кражу инструментов, и поэтому итальянцу был нужен кто-нибудь для помощи ему, именно чтобы лить воду во время замешивания гипса. Так как я был согласен работать за любую плату, то он меня сразу принял.

Согласно своему плану, я с первого дня прикинулся дурачком: работал очень хорошо, чуть не за троих, но в других вещах был дурковат.

За это итальянец очень скоро даже полюбил меня и не стал перед дурковатым, малым, безопасным для него человеком скрывать свои секреты так тщательно, как перед другими.

Через две недели я уже знал, как делаются многие вещи.

Хозяин звал меня то клей подержать, то мешать смесь, и таким образом я проник в его «Святая-Святых» и вскоре узнал все маленькие, но очень важные в этом деле, секреты.

Они в этом деле действительно очень важны; например, когда растворяешь гипс, надо знать, сколько капель лимонного сока надо добавить, чтобы гипс не пузырился и изделия выходили чистыми; в противном случае, на тонких оконечностях статуэток – вроде носа, ушей и других – могут получаться уродливые пустоты.

Также важно знать пропорции клея, желатина и глицерина, из которых делаются формы; немного чего-либо больше или меньше, и получается уже не то, и т. д.

Владение одними только приемами, без знания этих секретов, не дало бы возможности получить хорошие изделия.

Короче говоря, через полтора месяца на базаре появились такие же изделия моего производства.

К тем формам, какие имелись у итальянца, я прибавил несколько комических голов, в которые насыпалась дробь для вставки перьев; кроме того, я пустил в продажу особые копилки, которые распродавались массами и назывались «больная-на-своей-кровати». Думаю, что тогда в Тифлисе не было дома, где бы не было копилки моей работы.

Впоследствии у меня работали несколько человек-рабочих и шесть учениц – грузинок.

Елов с восхищением помогал во всем и даже бросил в будние дни торговать книгами.

Одновременно с этим мы с Еловым продолжали свое дело – чтение книг и изучение философских вопросов.

Через несколько месяцев, когда я скопил уже порядочно денег, да и мастерская мне надоела, я продал ее на полном ходу двум евреям за хорошую цену, а сам, так как надо было освободить свою квартиру, которая была при мастерской, переехал на Молоканскую улицу вблизи вокзала, куда также переехал со своими книгами и Елов.

Елов был невысокого роста коренастый брюнет, с глазами, всегда горевшими как два горячих угля, весь волосатый, с длинными бровями и бородой, росшей чуть не из самого носа и почти закрывавшей щеки, алый цвет которых, тем не менее, всегда просвечивал.

Он был родом из Турции, из ванского вилайета, не то из самого города Битлиса, не то из окрестностей этого города, откуда года четыре-пять тому назад он со своей семьей переехал в Россию и по приезде в Тифлис был определен в так называемую «первую-гимназию», но вскоре, несмотря на то что тогда в этой «первой-гимназии» нравы были очень «просты-и-бесцеремонны», он за какие-то шалости и проделки сделался даже для этого заведения нетерпимым и был так называемым «учительским-советом» исключен из нее, а по прошествии очень короткого срока был выгнан и отцом из дому и с тех пор стал жить, как говорится, «как-Бог-на-душу-положит».

Короче говоря, он, как сам о себе выражался, «был-язва-для-своей-семьи». Но все же мать его, потихоньку от отца, часто посылала ему деньги.

Елов питал очень нежное чувство к своей матери; оно выражалось даже в мелочах. Так, например, у него всегда висела над кроватью фотография матери, и он никогда ни уходил из дома, не поцеловав этой фотографии, и также, возвращаясь домой, всегда еще из дверей кричал: «Добрый день, или добрый вечер, мать!»

Мне теперь кажется, что я его еще больше полюбил за эту черту. Отца своего он тоже любил, но своеобразно – он считал его мелким, тщеславным самодуром.