Встречи с замечательными людьми

После боя я хотел проводить своего соратника до его дома, боясь, что одному ему в дороге может прийтись несладко, но оказалось, что он жил там же, где и остальные четверо, в так называемых «ремонтных-вагонах» на железнодорожном пути.

Ввиду наступившей ночи ничего не оставалось делать, как только предложить ему пойти ко мне, на что он и согласился.

Мой новый знакомый – это и был Соловьев – оказался еще молодым человеком, но видно было, что он уже спивался.

В драке ему все же сильно досталось: лицо было в ссадинах и под глазом большой синяк. На следующее утро его глаз почти совершенно заплыл, и я его уговорил не уходить, а побыть у меня, пока его глазу не станет лучше, тем более что работа его, из-за предстоящей Пасхи, еще вчера закончилась.

В течение дня он куда-то уходил, но ночевать опять вернулся ко мне.

На следующий день, в Страстную Субботу, я был почти весь день в разгоне; надо было сдавать заказанные к празднику цветы. Освободившись только к вечеру, я, так как у меня не было никаких знакомых христиан и некуда было пойти разговляться, купил кулич, пасху, крашеных яиц и все прочее, что полагается для разговенья, а также бутылочку водки и принес все домой.

Соловьева дома я не застал и потому, помывшись и почистившись (переодеться было не во что), один отправился на ночную церковную службу.

Вернувшись домой, я застал Соловьева уже спящим. Не желая его тревожить, я, так как в моей комнате не имелось стола, тихонько принес со двора большой пустой ящик и, покрыв его чистой простыней, поставил все принесенное мною для разговенья и только тогда разбудил Соловьева.

Он был очень удивлен всему увиденному, но охотно согласился принять участие в торжественной трапезе, встал, и мы с ним уселись за «стол», он – на моих книгах, а я – на опрокинутом ведре.

Первым долгом я налил ему и себе по рюмке водки, но к моему удивлению он, поблагодарив меня, отказался пить.

Я выпил один, а Соловьев сразу приступил к еде.

Присутствовавший при таком торжестве Филос получил двойную свою порцию, а именно две бараньих головы.

Мы молча сидели и ели. И для меня, и для Соловьева Пасха была не радостной.

Я, представляя себе знакомую картину семейного праздника, стал думать о своих близких, которые были далеко от меня.

Соловьев тоже о чем-то задумался, и мы молча сидели довольно долго.

Вдруг Соловьев, как бы про себя, произнес:

– Помоги мне, Господи, во имя сегодняшней ночи, смочь больше не пить этой отравы, которая довела меня до такой жизни! – И замолчал, а потом, с жестом безотрадности, с досадой воскликнул: – Э-эх! – и начал рассказывать про свою жизнь.

Не знаю, что подействовало на него: то ли что это была Пасха, связанная у него с далекими, дорогими воспоминаниями того времени, когда он был человеком, или вид стола, заботливо устроенного мною, и это неожиданное для него разговенье, или то и другое вместе – но он тут, как говорится, «выложил-передо-мною-всю-свою-душу».

Оказалось, Соловьев был раньше почтово-телеграфным чиновником, но стал им совершенно случайно.

Он происходил из самарской купеческой семьи.

У отца было большое мукомольное дело.

Мать его была из обедневшей дворянской семьи, с институтским образованием, и воспитание ею детей состояло исключительно в обучении манерам и правилам обхождения; только этим дети и начинялись.

Отец же дома почти не бывал, пропадая на своих мельницах и в лабазах; и кроме того, страдая запоем, он несколько раз в году регулярно на несколько недель запивал.

В трезвом же состоянии он был, по выражению Соловьева, «самодур».

Родители Соловьева, живя каждый своей жизнью и своими интересами, только, как говорится, «терпели-друг-друга».

У Соловьева был еще младший брат; оба они учились в гимназии.

Родители даже как бы поделили и детей: старший сын был любимцем матери, младший – отца, и на этой почве между ними постоянно происходили сцены.

К старшему сыну отец не обращался иначе как с насмешкой, и между ними постепенно установилась какая-то неприязнь.

Мать, получая от мужа деньги на расходы, давала Соловьеву ежемесячно определенную сумму; но с летами его аппетиты увеличились, главным же образом на ухаживание за девицами денег не хватало, и однажды он стащил у матери браслет и продал его, чтобы сделать какие-то подношения.

Мать, узнав про кражу, скрыла от отца, но такие кражи стали повторяться, и однажды отец, узнав об этом, выгнал Соловьева с большим скандалом из дому, хотя потом, по заступничеству родственников и матери, простил его.

Соловьев был в пятом классе гимназии, когда в Самаре проездом остановился какой-то цирк и одна наездница, по имени «Верка», совсем окрутила его.

Когда цирк уехал в Царицын, Соловьев, присвоив себе обманным образом деньги матери, поехал туда же.

В это время он уже стал попивать.

В Царицыне, узнав что его «Верка» связалась с каким-то жандармским ротмистром, Соловьев с горя запил, стал завсегдатаем портовых кабаков, и у него появилось много подобных ему товарищей.