Встречный огонь

— Почему не пожалел моей старости, вот этих мозолистых рук, почему? — он растопырил коричневые пальцы, плохо гнущиеся в суставах. Голос Жигжита срывался и гневно дрожал: — Это земля, которая кормила нас в тяжелые годы войны, на которой растили своих потомков мои предки, чем провинилась перед тобой, Гунгаром, что ты вот так безжалостно изрезал ее, искромсал? Встань! Ответь людям, если в тебе осталась хоть капля стыда! Встань, говорю!

Гунгар, красный, не зная, куда девать руки, медленно поднялся с кочки.

— Плуг с самого начала берет глубоко, а дальше — то соскакивает с борозды, хватает в стороне, то срезает слегка дерн и скользит себе легонько. Какой хитрый плуг, — кольнул дед Банди, покачивая острой бородкой.

— Приходилось пахать и на коне, и на воле. Чем жизнь становится лучше, тем работать легче. Но, оказывается, некоторые уж слишком легко хотят прожить, — вздохнул дед Гатаб.

Бригадир не вмешивался в разговор, давая людям высказаться.

— Что стоишь, молчишь, как суслик с травинкой во рту? Говори, бесстыжий! — дедушка Жигжит хотел погрозить сыну палкой, но слабая рука выпустила ее.

«Что же это? — думал Гунгар. — Кто мог ожидать такого поворота? Закутаться бы сейчас с головой и ничего не слышать и не видеть, что сказать отцу, этим старцам? Что-то надо сказать, а то съедят живьем».

Люди насторожились. Гунгар что-то сипло пробормотал, откашлялся и наконец решился:

— Ошибка вышла… Отец, и вы все извините меня. Я перепашу. Больше так не буду. Даю слово…

В тот же день на доске объявлений полевого стана появился «боевой листок» с заголовком «Позорная борозда тракториста Гунгара». Это писали комсомольцы. С тех пор Гунгар работал неплохо, но старался не попадаться лишний раз на глаза молодому бригадиру.

4

Как только прогнали стадо, со всех сторон к правлению колхоза потянулись жители Ганга — кто с топором и с пилой, кто с лопатой. У каждого еще рюкзак или узелок с едой.

Лемех от старого плуга, подвешенный во дворе правления, звенит и звенит. Это колхозный сторож ударяет камнем о сталь, созывая народ. Звон разносится по всему улусу.

С гиканьем проскакал по улице всадник, за ним потянулась хвостом пыль и долго висела в воздухе, дымном и без того. Над улусом опять накалялось небо, ни одного облачка, хотя бы с рукавицу, не было на нем. Лишь вдали, где торчали из тумана вершины сопок, белела небольшая подушка. То ли дым, то ли облако — не поймешь.

Собрались у правления. Балбар стоял в толпе и, здороваясь с улусниками, то снимал, то надевал фуражку. Парни, бывшие друзья, окружили Балбара плотным кольцом, и каждый старался сказать ему кто ободряющее, кто шутливое слово. Подвыпивший Гунгар все теребил его и заплетающимся языком направлял разговор в единственное русло:

— Расскажи-ка, тала, где ты кудри свои оставил?

Скрывая неловкость, Балбар посмеялся вместе со всеми и сказал:

— Что слышно о пожаре? Сухо очень. Трудно с огнем совладать…

— Да, это тебе не в твоем санатории, — все пытался возобновить свою тему Гунгар.

— Не зубоскаль! — не выдержал кто-то из парней.

В стороне групкой стояли женщины и с любопытством поглядывали на Балбара, но отвлеклись вдруг на чей-то возглас:

— О, смотрите-ка, Дарима пожаловала!

— Здравствуй, Дарима.

— Давно тебя не видали. Вышла замуж и не показываешься.

— Исчезла в просторном доме Банзара, словно камень в озере.

Балбар кинул на Дариму мимолетный взгляд и потупился. Парни понимающе замолчали.

Женщины все гомонили, о чем-то расспрашивали Дариму, словно долгожданную гостью, от которой не терпится услышать новости. Она отвечала на расспросы шуткой, чтобы и защититься от насмешек и никого не обидеть.

— А я думала, вы уже давно все мои косточки перемыли. Оказывается, нет? Ну-ну, продолжайте… — Дарима рассмеялась, на ее щеках заплясали ямочки. «Что же вы молчите?» — хотела спросить Дарима и вдруг в толпе мужчин увидела Балбара. «Балбар вернулся?.. Вот как…» — Дарима опустила глаза и почувствовала, что сердце ее забилось гулко и тревожно.

5

Балбар, заложив руки в карманы, молча смотрел на нее. «Дарима? Это ты?»

В нем затрепетала надежда, вчерашние слова матери о Дариме отлетели куда-то, и ему показалось на миг, что ничего не произошло и не было между ними двух долгих лет.

Тогда никто не посочувствовал Балбару и ни в чьих глазах он не увидел участия. Лишь одна мать лила горькие слезы.

«По кривой дорожке пошел, на общественное добро позарился. Пусть получает по заслугам…»

Слова эти, сказанные на суде бригадиром Евсеем Даниловичем, гвоздем застряли в Балбаре. Совершив зло, он не мог смириться с тем, что он преступник, и метался, не в силах осмыслить того, что с ним произошло.

Самым страшным для него был день суда.

Даримы на суде не было, хотя вызывали и ее. Говорят, она пасла овец на лугах Ангирты. А может, просто не захотела краснеть за него при всем народе. Когда Балбара посадили в машину, мать заплакала:

— Ох, люди, люди! За какие грехи предков, за какие неправедные дела послал мне бог увидеть такое?