Вторая мировая война. Ад на земле

В этом заключается разительный контраст между мотивировками народов Европы и Азии, которые надеялись в качестве награды за победу добиться социальной и законодательных реформ, и побуждениями сограждан Рузвельта, в целом довольных общественным устройством своей страны. Журналист из The New York Times саркастически отзывался об американских солдатах: «Английский чай и красное французское вино лишь укрепили их в первоначальном убеждении насчет превосходства Америки над Европой»⁴⁰

. Эрни Пайл, беседовавший с американскими солдатами перед вторжением на Сицилию, подтверждал, что все они мечтали как можно скорее вернуться домой: «Это до нестерпимой тоски долгожданное будущее у каждого идущего в бой человека свое: вновь свидеться со “своей старухой”, поступить в университет, покачать на коленях ребенка, вновь стать лучшим коммивояжером в своем округе, хоть разок еще проехаться за рулем грузовика по Канзасу или же просто погреться на солнце с южной стороны домика в Нью-Мехико. Из этих частных надежд и мечтаний, а не из сколько-нибудь ясного представления о физической боли и количестве потерь и складываются ужас перед войной и тревога за близких»⁴¹.

Но, когда настигает физическая боль, мечта вернуться домой перерастает в одержимость. Дороти Биверс, медсестра, служившая в армии США, написала письмо под диктовку молодого капитана, красавца, лишившегося в бою и ног, и рук. И все же в его голосе прорывалась радость, когда он произнес: «Я еду домой»⁴²

. Помощнику американского пулеметчика Дональда Шу оторвало руку, и раненый принялся бегать кругами, истерически выкрикивая: «Меня отправят домой! Слава Богу! Я еду домой!»⁴³ Солдат, получивший от невесты отставку (такие письма в американской армии прозвали «Дорогой Джон»), признавался корреспонденту: «Все, кто утверждает, будто любят своих жен, лгут… Мы влюблены в свои воспоминания о лунных ночах, о красивом платье, аромате духов или случайной песенке»⁴⁴

.

Нарастало ощущение одиночества, хотя вокруг находились тысячи соотечественников, таких же солдат. «Сколько же здесь одиноких солдат, – писал Джон Стейнбек из Лондона в 1943 г., наблюдая английских рядовых на улицах британской столицы. – Сама их походка, вялое шарканье, они словно чего-то ищут или ждут – они, пожалуй, скажут, что ищут девчонку, хоть какую-нибудь девчонку, но в действительности это не так. Хотя солдаты частенько болтают о женщинах, в постоянном напряжении и тяжелейших неудобствах фронтовой жизни возникает тяга к наиболее простым удовольствиям, среди которых едва ли значится секс»⁴⁵. Подполковник морской пехоты США, служивший в южном регионе Тихого океана, мечтал о том, как будет жить по возвращении домой: «Я снова надену пижаму. Слопаю несколько яиц, запью литром молока. Не мешало бы принять горячую ванну, и не одну. А главное – напоследок: буду целый день сидеть на унитазе и сливать бачок, просто чтобы послушать, как журчит вода»⁴⁶

.

Интересно сопоставить эти скромные мечты, присущие большинству защитников демократии, с воинским энтузиазмом гитлеровцев, особенно из эсэсовских частей, которые сохраняли на удивление боевитый дух вплоть до последних месяцев войны. Итальянка родом из Америки писала со смешанным чувством оторопи, восхищения и неприязни о двух немецких офицерах, с которыми она познакомилась в 1943 г.: «До крайности специфические особи человеческого рода: профессиональные военные. Обоим нет и двадцати пяти, оба воевали в Польше, Франции, России и вот теперь в Италии. Один из них, выслужившийся из рядовых, в течение полугода командовал отрядом русских перебежчиков. Невозможно передать, с каким глубочайшим убеждением в голосе он твердил нам усвоенные им доктрины: Великая Германия, превосходство нордической расы, Германия вступила в войну вынужденно, после многократных попыток Гитлера заключить с Англией мир. Он полон гордости за свой народ и своих солдат и до сих пор непоколебимо верит в победу»⁴⁷.

Одна из загадок истории: каким образом немецкая армия, в основном состоявшая из мобилизованных солдат, то есть таких же гражданских, как и сражавшиеся против них солдаты западных союзников, всякий раз ухитрялась доказать свое превосходство? Отчасти это объясняется высочайшим профессионализмом офицерского корпуса и военной доктриной: из столетия в столетие Германия производила замечательных солдат, и при Гитлере их боеспособность достигла кульминации, хотя и на службе столь мерзкому делу. Кроме того, тираническое принуждение играло в немецкой армии почти такую же существенную роль, как в армии Сталина. Немецкий солдат знал, что бегство с поля боя или попытка дезертирства караются смертью, и чем ближе становился крах нацистской империи, тем чаще применялась эта суровая мера. В вермахте расстреливали гораздо реже, чем в советских войсках, но к 1945 г. число казней составляло уже десятки тысяч. Руководство союзников, не имея таких рычагов принуждения, зачастую жаловалось именно на то, что даже дезертиров нельзя приговорить к смерти.