Вторая смена

– Полгода. – Я старательно закуриваю, стараясь провозиться подольше.

– Дусь, ты уже оклемалась? Давай сядь, если голова кругом. – Она делает шаг в сторону, выискивая среди стульев самый надежный. – И как, хороший муж? Покажешь?

– Нет. То есть – да. Вы знакомы уже.

– А когда мы успели?

– В «Марселе», в октябре, когда Ленку в последний путь провожали.

– Славно гульнули, ничего не скажешь. Гуню тогда шлепнули?

– Тогда… – Я сигарету не гашу, а почти комкаю.

– Так там ведь только наши были, и вс,… Или я путаю?

– Не путаешь. Ресторатор. Ну, Артем… – ежусь я. Танька знает, кто ее убил.

– Тот, который стрелял? – улыбается Таня. Мне кажется, что вместо новых зубов у нее во рту стальные коронки.

– Он самый. – Я разглядываю ободранный линолеум. Возле пепельниц он весь в мелких подпалинах – искрами прижгло. Густой узор, плотный.

– А, вот оно что. – Татьяна резко, одним движением, гасит бычок и начинает подниматься по лестнице. Спина напряжена: будто она ждет, что я сейчас выстрелю вслед.

В коридоре я напарываюсь на группку студентов: две барышни и четыре кавалера, возрастной разброс от двадцати до пятидесяти, настроение у всех одинаковое, деловое и веселое одновременно:

– Бестий пересдал или опять завернули?

– А когда пересдавать, объясни, пожалуйста? Март месяц, Чеширыч в загуле…

– Слушай, я не могу! Он лекции строит по принципу «что вижу – то пою», несет ахинею!

– Господа, я решительно не понимаю, как мы эту ересь вообще сдавать будем?

– Славик, ты что? Ересь на первом курсе сдают, в летнюю сессию.

– Не прискребайся, я в фигуральном смысле.

– Наше счастье, что этот ящер теорию ведет, а не практику.

– А про практику, Маня, молчи лучше!

– Манька, ну не напоминай ты ему, не будь мирской. У него по молодильнику хвост. Не растут яблоки, хоть тресни. На кафеле растут, на паркете тоже, а в аудитории линолеум на полу, сквозь него росток не пробивается!

– Стоп! Слава, а ты как пальцы держишь? Какая рука рабочая, левая или правая?

– Правая.

– Тогда смотри: вот так вот пальцы гнешь, до упора, семечко на них ставишь. Манька! У тебя стрелка на колготках, смотри!

– Ой, длинная какая! Слушай, как думаешь, что легче – зашить или зарастить?

– Мальчики, вы идите. Ну конечно, зарастить. Только на ноге опасно, если не уверена…

– Знаю, что опасно. Но у меня молния на сапоге заедает. Томка, можешь?

– В общагу сбегай, переоденься. Туда-обратно две минуты, сто раз успеешь.

– Не две, а пять. А у нас Кошкин сейчас, он не любит, когда опаздывают.

– Да, Кошкин – это жестоко. Маня, а вообще это странная мысль. Смотри, у нас все предметы как предметы. А кого ни спросишь «что в сессию сдавать?», любой скажет: бестилингву, артпрактику и Кошкина… А теперь представь, что в дипломе так и напишут: «бестиалингвистика» – двенадцать, «практическое артефактоведение» – одиннадцать, «Кошкин» – двенадцать.

– По «Кошкину» больше десятки нереально получить, – вмешиваюсь я.

Приземистая кудрявая Маня и ее собеседница поворачиваются, смотрят на меня и дружно фыркают. Совсем по-девчоночьи. Хотя Манечке ну точно уже под полтинник.

– Шестьдесят лет назад знаете как мы Кошкина звали? – Маня трясет лиловыми кудельками и смотрит вопросительно. А ее товарка – юная, но такая хрупкая и строгая, что в ней легко разглядеть недавнюю старушку, поправляет бусики и говорит:

– Крысолов…

– Его сейчас тоже так зовут, да?

– Нет, – усмехается Манина подружка. – Сейчас Кошкина чаще Мышкиным зовут. Евдокия, вы меня не помните, наверное? Я Тамара из Северо-Восточного.

– Помню, конечно, но вот не узнала. Вы так обновились хорошо. – Вот как, оказывается, выглядит Ленкина сменщица. – Очень приятно, Тамара. Будем еще раз знакомы. Это вы теперь вместо Лены работаете?

– Да. А это вы Марфину дочку усыновили?

– Ой, а расскажите! – Кудлатая Маня еле дожидается моего кивка. Тянется ко мне, как цветок к солнцу, всеми своими кудрями, бусиками, оборками на пестрой шерстяной юбке. – Такая девочка хорошенькая, маленькая совсем! Жалко ее, правда?

– Тяжело с ней? – пожимает плечами Тамара.

Мне не нужно ни добродушного любопытства, ни осуждающей поддержки.

– Анька – прелесть. Очаровательный ребенок. Маня, пардон, у вас чулок пополз.

Я откатываюсь на запасные позиции, к окну с цветами и строгим Анюткиным отражением. И только сейчас замечаю на стене прямоугольный плакатик «Курить можно!».

– Ань? Все нормально?

Анька поворачивается, трет замерзший нос:

– Я есть хочу. И в туалет.

Она благополучно растворяется за дверью с казенным кокетливым «Les femmes»[4], а я остаюсь снаружи, в компании нерешенных проблем. В недрах нашего благородного заведения должен существовать буфет. Сейчас скормлю ребенку какие-нибудь внезапные сосиски, а за неимением буфета забурюсь в общагу, прошвырнусь по комнатам. Кто-нибудь да накормит. Не пропадем. А потом очередная Тамарка или Танька будет кривить губы. Дескать, хреновая из Дуськи опекунша, ребеночек-то у нее голодает и по чужим общагам скитается.

– Женя!

Артемчику я сейчас радуюсь просто как родному.

– Заяц! Ты меня слышишь? Погоди, сейчас звук прикручу! Зай, у нас Анька голодная! Сделай что-нибудь, а?