Вторая смена

– А просто так, без токсикоза ты никогда такой дохлой не была?

– Нет. Ты извини за нескромный вопрос, но у тебя нынешняя жизнь какая по счету?

– Пятая, Зизи. Четыре смерти и пятая жизнь.

Зинка вежливо молчит. Потом выдыхает:

– Видишь ли, ma ch`ere, говорят, если часто линять, то срок жизни сокращается. А у тебя четыре раза за век было!

– Ну и? У тебя самой трижды, и у Ленки три, а у Таньки-Грозы вообще пять, кажется! – Я помню теорию о том, что у обычной ведьмы бывает где-то от пяти до двенадцати жизней. В среднем – семь полноценных. Иногда случаются исключения.

– Ну конечно, – очень ласково говорит мне Зина. – Я ведь просто… пардон… Я только предположила, как версию.

– Дура ты хренова… – Я снимаю с пустующего стула свою сумку.

Зинка не возражает:

– Да хоть четырежды дура, Дусенька. Ты аккуратнее, пожалуйста.

Я вылетаю из буфета, как безбилетник из троллейбуса, петляю по коридорам и лестницам – словно хочу запутать, сбить со следа собственный страх. В гардеробе меховые рукава пальто сами тычутся мне в ладони, словно ждут, что я их поглажу. Соседний крючок, на котором висели Темкина куртка и Анькино пальтишко с романтическим капюшоном, крепко, надежно занят чьей-то тяжеловесной дубленкой. И мой крючок тоже скоро займут, когда я уйду, и место мое – точно так же…

Перестаю плакать, и застегиваюсь на все пуговицы, и давлюсь сырым воздухом как отсыревшей сигаретой, и разминаю пальцы, подлавливая частника. Не знаю, какое у меня лицо, но водила всю дорогу молчит, предоставив диджею право развлекать меня в эту «чудесную предпраздничную ночь». Неведомый диджей сам понятия не имеет, до чего же нынешняя ночь чудесная.

Я исчезаю в недрах местного ночного супермаркета, оставив после себя некрупную сумму на чай и небольшую удачу на пару дней. В магазине, не отходя от кассы с ее жвачками, шоколадками, брелоками, гондонами и прочими одноразовыми безделицами, начинаю работать. Праздник к нам приходит, женский и международный, конфетный, букетный и алкогольный. И я сделаю так, чтобы этот дурацкий день реально был бы праздничным, а не только хлипким, скользким и мартовским.

Я мечусь по районам: вкручиваю мозги, поправляю планы, белю мысли. От ладоней валит пар, из кармана периодически вываливается так и не пригодившийся мне газовый баллончик. Не знаю, как там с третьими петухами, не предусмотренными условиями мегаполиса, а до первого трамвая я не справляюсь, хотя и запускаю транспорт чуть раньше, чем полагается по расписанию. Потому что его люди ждут, им холодно и довольно тускло. Пресловутая остановка почти рядом с нашим домом, и я вламываюсь в родную квартиру, иду тормошить Артемку. С такой силой, будто у нас тут и впрямь настоящая боевая тревога, а не учебная.

Стучать в дверь Артемкиной комнаты бессмысленно: он не услышит. Но я все равно несколько раз прикладываюсь костяшками о косяк, а только потом надавливаю на дверную ручку. Дальше двигаюсь как заводная мартышка: пальцами нажать на выключатель, потом три шага влево к окну – форточку закрыть, потом вперед, к дивану – тронуть Артема за плечо несколько раз подряд. Потом я обычно свинчиваю из комнаты, к Аньке, которая к тому моменту просыпается под звонкое кряканье будильника. Сегодня спешить не надо. Я сижу на краешке стола и смотрю, как Темчик барахтается в сползшем одеяле, как трет глаза и одергивает футболку. Теплый такой, какой-то детский совсем. Словно малыш, который уснул в плацкартном вагоне, а его взрослые среди ночи тормошат, торопят – скоро поезд на нужной станции затормозит, а там стоянка три минуты, надо успеть одеться, собраться и выйти на перрон. Карапузу на их доводы плевать, он сон свой не досмотрел и вообще не понимает, почему вместо родного шкафа и обоев – полутьма, вагонный стук и незнакомые люди везде храпят.

– Жень? – удивленно зевает Артем. Я подкручиваю слышимость.

– Зайчик, пошли скорее звездить, пока не рассвело!

Он смотрит на два треснутых компакт-диска, которые я приволокла с местной помойки. Поцарапанные как раз легче ломаются, быстрее превращаются в крошечные зеркальные осколки, из таких удобнее запускать звезды. И пусть, кто хочет, тот и говорит, что ученикам на первой практике лучше показывать вещи попроще. По мне, так начинать надо с красивого.

– Просыпайся, сейчас учиться начнем. А то ты потом на работу уедешь, будет некогда. Сейчас тебе кофе сварю, хорошо?

Я не двигаюсь с места. Если встану, то сразу подойду к нему и начну обнимать. Или чего похуже. А нам нельзя, мы же решили… Дурни.

Артем улыбается – почти весело, совсем как в те времена, когда у нас с ним роман был:

– Мне, пожалуйста, две ложки сахара, три ложки мышьяка.

– А стрихнина с горкой сыпать? – фыркаю я и спрыгиваю со столешницы.

– Да, с горкой. А цианистого калия по вкусу, но не переборщи.

– Так точно, mon general! – Я оседаю в торопливом реверансе.

Он встает, подходит ближе. Прищуривается – как прицеливается. А я полирую взглядом пол и босые Темкины лапищи сорок последнего размера. И разочарованно вздрагиваю, когда меня гладят по голове.

– А кураре и яд гюрзы тоже в кофе добавлять? – жалобно шучу я.