Второй концерт Рахманинова как национальная идея: критика, полемика, интервью

Увертки европейского колониализма, к которому мы не имеем счастья принадлежать и который все еще продолжает свою экспансию, до сих пор позволяют умникам рассуждать о каких-то преимуществах западного стиля жизни. Чем практика нацизма отличается от геноцида негров, индейцев, арабов? Как общеевропейские и американские ценности связаны с Гуантанамо, Югославией, Ливией, Ираком? Всё. Тема закрыта. Наши «интеллигенты» без конца и края повторяют о какой-то нашей неразвитости, а ведь эта идея понятна лишь им одним, большинству русских людей именно они кажутся неразвитыми и уродливыми. Или вы про экономику? Или про американскую военную мощь, на которой, увы, пока все это «интеллектуальное» хозяйство и держится?

Мы можем лишь догадываться, в каком положении оказалось европейское мышление после победы союзников во Второй мировой. Существует мнение, что вместе с грязной водой нацизма из лохани был выплеснут и ребенок в лице философии, метафизики, религии и, конечно же, поэзии. Вы отвергли метафору, риторику, мифологию, музыку? Я не против. Поэзия для меня не только ряды строчек, она растворена в воздухе и может проявляться в чем угодно: в действиях, ритуалах, в щебете птиц или шорохе видеоролика. Вы отказались от традиции, перешагнули через эпоху Просвещения, – предложите теперь что-нибудь. Ибо то, что вы предлагаете, есть продукт расщепленного сознания. Мир, в котором боятся слов «решение», «истина», «верность», «отчизна», – нелеп. Достаточно привести пример Алена Бадью, который говорит о равенстве понятий «подлинное бытие» и «интеллектуальный фашизм». Что тут скажешь? «Кто не жил, что спорить с ними?» Боюсь, речь о разнице психотипов, ментальностей. У всех свой исторический опыт: для русской, а тем паче для любой восточной, культуры исключение понятия подлинности было бы самоубийственным. Наши европейские коллеги, к сожалению, должны держаться в рамках «антитоталитарного» левого дискурса (шаг в сторону – позор). Такова система надзора, гласные и негласные нормы, благодаря отсутствию которых мы всё еще гораздо более свободны, чем представители прогрессивного человечества. Никто не может заставить нашу мысль вращаться вокруг холокоста, как раньше ей приходилось вращаться вокруг Карла Маркса. Хотя бы потому, что именно мы этот холокост в Европе и остановили. Что случилось с Европой потом, разберутся специалисты, возможно – арабские. С другой стороны, я уверен, что и за Брестом остается достаточно здравого смысла и животного начала: Европа долгое время служила нам ориентиром и образцом для подражания. Возможно, это время еще вернется.

Французские маргиналы отсчитывают «новое время» с маоистского мая 1968 года – с таким же самодовольством, с каким наши «национал-предатели» вспоминают 1991-й или фальсификацию президентских выборов в 1996-м. Восстание масс, по большому счету, равнозначно восстанию посредственности. И мы видим, как эта посредственность создает собственную философию, устанавливает институции, навязывает собственный «интеллектуальный» вкус. Она пошла бы дальше, если бы политические и экономические модели «нового миропорядка» не оказались столь несостоятельными. Одна из тактик этих сил – подсаживание народов на комплекс вины. У нас была замечательная возможность наблюдать за превращением германской культуры в афро-исламо-американскую. России, похоже, готовилась иная, но похожая участь. Если разработана религия холокоста, то почему бы не доработать культ покаяния перед ГУЛАГом? Паскаль Брюкнер так и называет свое исследование – «Тирания покаяния». В России она почему-то не утвердилась, не нашла благоприятных условий и почвы. А ведь в начале 90-х казалось, что дело в шляпе. Если же воспринимать покаяние как инициацию, качественный сдвиг в сознании, ведущий к новым свершениям, то наши дела не так уж плохи. И у нынешней нашей армии есть шанс вновь стать великой и непобедимой. И у философии есть возможность стать не французской, а русской. И у поэзии есть шанс. Жан-Поль Сартр не мог разговаривать с американцами, поскольку чувствовал, что им чуждо понятие «первородного греха»… Меня отсутствие этой родовой травмы никогда не смущало. Не удивлюсь, что и мы, русские, от нее избавляемся – и скоро и нам не о чем будет говорить не только с американцами, но и с Сартром.