Второй пол

Стендаль с детства любил женщин чувственной любовью; он проецировал на них свои юношеские устремления: любил воображать, как он спасает от опасности прекрасную незнакомку и завоевывает ее любовь. Когда он приехал в Париж, самым пылким его желанием была «прелестная жена; мы будем обожать друг друга, она узнает мою душу». Состарившись, он чертит на слое пыли инициалы самых любимых женщин. «Думаю, больше всего на свете я любил предаваться мечтам», – признается он. А мечты его питали женские образы; воспоминание о них оживляет пейзажи. «Гряда скал при приближении, кажется, к Арбуа, если ехать по большой дороге от Доля, была для меня ощутимым, наглядным образом души Метильды». Музыка, живопись, архитектура – все, что он любил, он любил душою несчастного любовника; гуляет ли он по Риму – на каждой странице возникает женщина; в сожалениях, желаниях, грусти и радости, пробужденных в нем женщинами, он познал склонности собственного сердца; и он хочет, чтобы судьями его были они: он посещает их салоны, старается блистать перед ними; им он обязан минутами величайшего счастья и величайшей муки, они были его главным занятием в жизни; их любовь он предпочитает любой дружбе, а их дружбу – дружбе мужской; женщины вдохновляли его писать, их образы населяют его романы; в значительной мере он пишет для них. «Возможно, в 1900 году меня прочтут милые мне души, вроде г-жи Ролан и Мелани Гильбер…» Из них была соткана сама его жизнь. Откуда же у них такая привилегия?

Этот нежный друг женщин не верит в их тайну – именно потому, что любит их истинными; никакая сущность не определит женщину раз и навсегда; идея «вечной женственности» кажется ему нудной и смешной. «Уже два тысячелетия педанты твердят нам, что женщины одарены более живым, а мужчины более основательным умом, что у женщин более тонкие мысли, а у мужчин больше силы внимания. Точно так же парижский зевака, прогуливаясь в былые времена в садах Версаля, из всего, что видел, заключал, что деревья родятся подстриженными»[251]

. Различия, наблюдаемые между мужчинами и женщинами, отражают разницу в их положении. Как, например, женщинам не быть романтичнее своих возлюбленных? «Женщина, сидя за вышиванием – работой бессмысленной и занимающей только руки, – думает о возлюбленном, в то время как он, мчась галопом по равнине со своим эскадроном, подвергается аресту, когда по его вине совершается неправильный маневр». Точно так же женщин упрекают в недостатке здравого смысла. «Женщины предпочитают чувства разуму; это очень просто: так как в силу наших глупых обычаев на них не возлагается в семье никакого дела, разум никогда не бывает им полезен…

Поручите вашей жене вести дела с фермерами двух ваших имений; держу пари, что счетные книги ваши будут в большем порядке, чем при вас». В истории так мало гениальных женщин только потому, что общество лишает их всякой возможности самовыражения. «Все гении, родившиеся женщинами

[252], пропадают для общественного счастья; но если случай дает им возможность проявить себя, посмотрите, чего они достигают в самых трудных областях». Но самое ужасное увечье, какое им наносится, – это отупляющее воспитание; угнетатель всегда старается принизить тех, кого он угнетает; мужчина намеренно ограничивает возможности женщин. «Мы оставляем в них неразвитыми самые блестящие способности, наиболее пригодные к тому, чтобы доставить и им самим, и нам счастье». В десять лет девочка живее и сообразительнее своего брата; в двадцать мальчуган оказывается умным человеком, а девушка – «большой дурехой, неловкой, застенчивой, боящейся пауков»; виновато в этом полученное ею воспитание. Женщинам следовало бы давать точно такое же образование, что и юношам. Антифеминисты возражают на это, что образованные и умные женщины – чудовища, но вся беда в том, что они до сих пор составляют исключение; если бы они все могли так же естественно, как и мужчины, приобщаться к культуре, то и пользовались бы они ею столь же естественно. Их сперва уродуют, а потом заставляют подчиняться противоестественным законам: выдают замуж против их воли и требуют от них верности; даже развод вменяется им в вину как распутство. Многих из них обрекают на праздность, тогда как счастье невозможно вне труда. Такое положение дел возмущает Стендаля, в нем он видит источник всех недостатков, за которые упрекают женщин. Они не ангелы, не демоны, не сфинксы – они человеческие существа, которых идиотские нравы низвели до почти рабского состояния.