Второй пол

Эта нерушимая любовь может быть только единственной. Парадокс позиции Бретона в том, что, от «Сообщающихся сосудов» до «Звезды кануна», он упорно посвящает единственную и вечную любовь разным женщинам. Но, по его мысли, к неправильному выбору мужчину ведут общественные обстоятельства, препятствующие свободе выбора; впрочем, ошибаясь снова и снова, он на самом деле ищет одну женщину. И если он станет перебирать в памяти любимые лица, то «среди всех этих женских лиц увидит лишь одно: последнее[248]

любимое лицо». «Сколько раз, однако, мог я наблюдать, что под совсем непохожей внешностью в каждом из этих лиц ищет воплощения одна общая, самая исключительная черта». Ундину из «Безумной любви» он спрашивает: «Вы ли эта незнакомка? Сегодня ли вы должны были прийти?» Но в «Звезде кануна» читаем: «Ты помнишь, впервые увидев тебя, я – без малейших колебаний – сразу тебя узнал». В совершенном, обновленном мире чета влюбленных, в силу взаимного и абсолютного дара, была бы нерасторжима; раз возлюбленная – это все, откуда возьмется место для другой? Она есть и эта другая тоже, и в тем более полной мере, чем более она будет самой собой. «Необычное неотделимо от любви. Поскольку ты моя единственная, ты всегда будешь для меня другой – самой собой, но другой. Разнообразие столь непохожих цветов – это все ты, – и среди них – в красном пеньюаре, в сером, обнаженную – я тебя, изменчивая, всегда люблю». А в связи с другой, но столь же единственной женщиной Бретон пишет: «Взаимная любовь, как я ее себе представляю, – чудодейственная система зеркал, которые посылают мне в многообразных неожиданных ракурсах отражение моей любимой – облагороженной тем, что ее окружает, обожествленной моим желанием».

Эта единственная женщина, одновременно плотская и искусственная, принадлежащая природе и человеческому роду, обладает той же колдовской силой, что и двусмысленные предметы, которые так любили сюрреалисты: она подобна ложке-туфельке, или столу-волку, или мраморному сахару, найденному поэтом на барахолке или привидевшемуся ему во сне; она посвящена в тайну привычных предметов, внезапно раскрывающих свою истину, а также в тайну растений и камней. В ней – все:

Волосы жены моей – костер в ночи,

Мысли ее – зарницы,Талия – как у песочных часов.

…Меж бедер жены моей – морская трава и сладости древних,А очи жены моей полнятся духом саванны.

Но прежде всего и помимо всего она – красота. Красота для Бретона – это не идея, которую созерцают, но реальность, которая выявляется – а значит, и существует – только через страсть; красота мира существует только благодаря женщине.

«Существует особое горнило человеческого духа, парадоксальное пространство, где союз двух свободно выбравших друг друга существ придает всем вещам яркие цвета, вроде бы ими утраченные; при этом можно продолжать чувствовать одиночество, повторяя фантазии природы, которая, например, в кратерах вулканов Аляски хранит снег под пеплом; в пределах этого метафизического пространства я надеялся когда-то отыскать новую красоту, красоту, предназначенную только для страсти»[249].

«Конвульсивная красота будет невинно-эротичной, возбужденно-спокойной, волшебно-будничной – или ее не будет вовсе».