Вторжение

Сказав это, Костров опустил голову, надолго замолчал. Странное чувство испытывал он в эти минуты: не было в его душе ни отчаяния, ни растерянности, только обида туманила, и почему–то даже трудно было дышать. Успокоив товарища, сказав, что немцам не видать Москвы, он не переставал об этом думать. Откуда ему, рядовому человеку, было знать, возьмут немцы Москву или нет? Какой он стратег! Спроси у него, каково положение фронта, и где сейчас наши войска, и вообще дерутся ли они, — на это он бы затруднился ответить. И все–таки он верил, был глубоко убежден, что Москву они не возьмут. Он не допускал сомнения, что могло произойти иначе. Это была какая–то фанатичная, не подкрепленная ни фактами, ни ходом событий, но неукротимо твердая уверенность. Что было этому причиной — воспитание, весь уклад жизни советского человека или просто предчувствие? Вероятно, и то и другое…

Костров поймал себя на мысли, что и раньше, когда отходил чуть ли не со старой границы, когда линия фронта вплотную приблизилась к Днепру, тогда он тоже думал так и верил, что немцы не пройдут через старую границу, что вот–вот произойдет перелом в войне и мы погоним врага назад. Потом, после отхода со старой границы, он верил, что никогда оккупанты не войдут ни в Киев, ни в Минск, ни в Смоленск, ни в другие города. Но события — одно горше другого — оборачивались против него и подтачивали, как ржавчина, его веру.

Пало много городов. Сапог пришельца топчет белорусские и украинские земли. Но Алексей не переставал надеяться и не в силах был разувериться в своем убеждении. И то, что немцы могут продвинуться еще дальше в глубь нашей страны, подойти к воротам Москвы, — в это он не мог поверить даже теперь, когда нависшая угроза камнем легла на сердце. Просто не укладывалось в голове, не мог он примириться с мыслью о потере еще хоть одного города, не говоря уже о Москве.

— Нет, Москву мы не сдадим. Слышишь, Бусыгин, не сдадим! — повторил он в самое ухо товарищу, и так громко, что тот вздрогнул.

— Будем надеяться, — сказал Бусыгин и огляделся кругом. — Уже светает. Видишь, Алексей?

— Вижу, — ответил тот.

Рассвет подкрался незаметно, и теперь Костров, как и все идущие в отряде бойцы, увидел лениво всплывающие из–за тумана горбыли рыжих песчаных холмов, слитые воедино деревья густо–синего примолкшего леса.

В эту предутреннюю пору гул на шоссе утих, движение стало реже, но бойцы отряда знали, что через час–другой немцы опять заполонят и опушку леса, и на время примолкшую, словно отдыхающую после адской работы дорогу.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Лес был голый, сквозной, из конца в конец проглядывался. Как спокойно и надежно почувствовали себя бойцы, укрывшись даже в этом редколесье, и поэтому без опаски ступали по опалым листьям, кашляли, а кто–то даже напевал себе под нос про Катюшу…

Как и там, на поле боя, они почитали за стыд прятаться, да и в самом деле — чего им бояться на своей земле да еще в лесу? Не лучше ли выбраться совсем из мелколесья, больно стегающего ветками и еловыми иглами, и свободно, налегке идти хотя бы вдоль поруби, укрытой от дороги зеленой щетиной низкорослых елок. Их не пугало и то, что в пору зазимка природа чутка до мельчайших звуков и даже шорох прихваченного морозцем листа бывает слышен далеко окрест, а кашель отзывается в лесу гулким эхом.

Дозволив бойцам некоторую вольность, комиссар Гребенников хотел, чтобы они в тиши леса отдохнули после изнурительного напряжения, когда нервы у каждого уже были на пределе. Шагая с отрядом, он видел, что люди ободрились, идут ровнее, нога в ногу, и каждый чувствовал себя вольнее, хотя лес был угрюмо притихший, будто настороженный, и таил в себе какую–то опасность. На всякий случай полковой комиссар не велел выходить на просеку, которая, видимо, хорошо просматривалась с дороги, и старался вести отряд до тех пор, пока люди не выбьются из сил и не попросят сделать привал.

Лес с его запахами оттаявших веток и просторной, мудрой тишиной настраивал на раздумье. Вряд ли где еще было так устойчиво спокойно, как в лесу, и если бы не хотел думать, все равно мысли увлекут в свой водоворот, заставят вызвать жар крови и остро оживить на время приглушенную память.

Да, теперь Иван Мартынович сможет — и к этому опять же звала память перенестись в прошлое, осмыслить все, что саднило сердце, напоминало о себе острой болью. Раньше, в лихорадке боев и отходов, когда приходилось мотаться по полкам, жить страданиями людей и самому скрепя сердце терпеливо страдать, он не мог выкроить время, чтобы собраться с мыслями. И вот наконец долгая, устойчивая тишина, когда слышно, как звенит уцелевший на дереве лист, а стук дятла в морозном лесу рушится могучим ружейным выстрелом, — эта тишина давала возможность как бы на расстоянии увидеть события, понять себя и товарищей…